Зверь Лютый. Книга 19. Расстрижонка (СИ)

Вот у сына болит живот и... можно приказать, рявкнуть, запороть... все забегают, но... Те методы, которые он применял в боевой работе, где он видел на три шага вперёд, автоматом обходил ловушки и находил решения - здесь не работают. И он, князь и воин, взрослый, сильный, умелый мужчина может только молиться. И надеяться.

И тут они приехали в Вышгород. Расселились в княжеском тереме. Съездили в монастырь поклониться святыням. "Стали жить-поживать да добра наживать".

Каждый день муж и жена общались. Каждый день, множеством мелочей - словами, взглядами, оценками, эмоциями - она влияла на него. Просто просила совета по каким-то хозяйственным делам:

-- Хорошо бы горку ледяную во дворе залить - сынам кататься.

Или:

-- А давай ты в Киев без меня съездишь? Тошно мне там.

Было ли это "воздействие" - её собственным, личным, внутренним чувством? Или она была "транслятором" идей своих братцев или более "обширной группы лиц"? Летописец возмущённо отмечает, что Кучковичи этот уход, с предательством отца, всячески поддерживали.

И следующий эпизод тоже не решается без участия Улиты.

Вышгородский монастырь - женский. Князь может и обязан посетить обитель. Но не может бывать там регулярно.

Кажется, у Пушкина есть пассаж:

"Родители начали вывозить её на балы в тринадцать лет, выдавая за семнадцатилетнюю. Десять лет спустя она так и не вышла замуж. Что давало определённую свободу - знакомые могли посещать её теперь без боязни. Посещать же дом, в котором есть шестнадцатилетняя девица, более двух раз, означает компрометировать её".

Сходно отношение и к визитам светских мужчин в женские монастыри.

"Не останавливайся завязать шнурки на бахче своего соседа" - старинная китайская мудрость.

А ведь подготовка к краже иконы и меча требовала интенсивных контактов. Если рассказы о том, что икона сама со стены снимается и летает по храму, ища себе место - можно придумать и пересказать, то вербовка священника - занятие более трудоёмкое. Пути отхода, система охраны, выбор времени...

"Князю же Андрею хотящу княжити на Ростовскую землю и нача беседовати о иконах, поведаша ему икону в Вышгороде в женьском монастыри, Пресвятыя Владычицы нашея Богородицы, яко трижды ступила с места. Первое внидоша в церковь и поставиша ю на ином месте, второе видевшее ю ко олтареви лицем обратившуся и рекоша яко во олтареви хощет стояти, и поставиша ю за трапезою. Третие видеша ю кроме трапезы о себе стоящу и иных чудес множество. Се слышав князь рад бысть, и прииде в церковь и нача смотрити по иконам. Сия же икона яко прешла бе всех образов. Видев ю и припаде на земли моляся глаголя: "О Пречистыя Богородице, Мати Христа Бога нашего. Аще хощеши ми заступница быти на Ростовскую землю, посетити новопросвещенныя люди, да по Твоей воли вся си будут". И тогда взем икону поеха на Ростовскую землю, поим клир с собою".

Это написано позднее. Людьми, которые, почему-то, уверены, что они знают -- чего "Князю же Андрею хотящу...". Он им это лично сказал в ту зиму?

А тогда...

Ночь, полутьма опочивальни княжеского терема, мужчина и женщина утомлённо лежат в постели. Жена пересказывает мужу городские и дворовые новости, делится своими заботами:

-- Была нынче в обители. Игуменья опять солода просила. Едят они его, что ли?

-- Не, пьют.

-- А, да. И правда. Меч Борисов доставали, перекладывали. Хорош. Загляденье. Тебе бы пошёл.

-- Не, это ж святого.

Женщина вдруг рывком переворачивается к мужу на грудь, прижимается, наваливается на него своей большой белой грудью, чуть прикрытой сбившейся сорочкой, жарко шепчет в лицо:

-- Андрюша, миленький, да кому ж кроме тебя тот меч в руках держать?! Ты ж на всю нашу Русь Святую - лучший мечник, ты ж защитник истинной веры христовой! Кроме тебя - некому!

Откидывается на спину, ухватив мужа за шею, заставляя наклонится к ней, негромко шепчет:

-- Беда, Андрюша. Инокини сказывали: нынче ночью снова с место своего ушла, всю ночь по храму ходила, места себе найти не может. Мучается. Тошно ей здесь. Плачет, говорят, стенания слышали. Худо Богородице. Сходил бы ты, сам на Пречистую Деву глянул. Защитить-то её некому.

Она ахает. Когда в неё входит. Совсем не меч Святого Бориса. Закатывает глаза и, прежде чем полностью отдаться движению, добавляет:

-- Кроме тебя, единственного.

Двое слуг. Старый и молодой, собравшиеся отойти ко сну этажом ниже, оглядываются на потолок, откуда доносится ритмическое поскрипывание.

-- А наш-то... как молодой. Аж завидки берут.

-- Э, ты его в бою не видал. Вот там - да. А тута... тута ума не надо. А вот тама...

Карамзин пишет:

"Андрей... уехал из Вышегорода (не предуведомив отца о сем намерении)... Феатр алчного властолюбия, злодейств, грабительств, междоусобного кровопролития, Россия южная, в течение двух веков опустошаемая огнем и мечом, иноплеменниками и своими, казалась ему обителию скорби и предметом гнева Небесного. Недовольный, может быть, правлением Георгия и с горестию видя народную к нему ненависть, Андрей, по совету шурьев своих, Кучковичей, удалился в землю Суздальскую, менее образованную, но гораздо спокойнейшую других. Там он родился и был воспитан; там народ еще не изъявлял мятежного духа, не судил и не менял государей, но повиновался им усердно и сражался за них мужественно. Сей Князь набожный вместо иных сокровищ взял с собою Греческий образ Марии, украшенный, как говорят Летописцы, пятнадцатью фунтами золота, кроме серебра, жемчуга и камней драгоценных; избрал место на берегу Клязьмы, в прежнем своем Уделе: заложил каменный город Боголюбов, распространил основанный Мономахом Владимир, украсил зданиями каменными, Златыми и Серебряными вратами. Как нежный сын оплакав кончину родителя, он воздал ему последний долг торжественными молитвами, строением новых церквей, Обителей в честь умершему, или для спасения его души; и между тем, как народ Киевский злословил память Георгия, священный Клирос благословлял оную в Владимире. Суздаль, Ростов, дотоле управляемые Наместниками Долгорукого, единодушно признали Андрея Государем. Любимый, уважаемый подданными, сей Князь, славнейший добродетелями, мог бы тогда же завоевать древнюю столицу; но хотел единственно тишины долговременной, благоустройства в своем наследственном Уделе; основал новое Великое Княжение Суздальское, или Владимирское, и приготовил Россию северо-восточную быть, так сказать, истинным сердцем Государства нашего, оставив полуденную в жертву бедствиям и раздорам кровопролитным".

Карамзин - ярый монархист. Иного тона в отношении "отца-основателя", предтечи Государства Российского - от него и ожидать невозможно.

А вот уточнить кое-что - надо.

1. "избрал место на берегу Клязьмы, в прежнем своем Уделе".

У Андрея никогда не было "своего удела". Ибо Долгорукий, за единственным краткосрочным исключением, никогда не давал сыновьям уделов в Залесье. Никому. Что и служило, например, обоснованием для перехода Торца к противнику Долгорукого - Изи Блескучему.

2. Суздаль и Ростов управлялись не "Наместниками Долгорукого", а провозглашёнными по завещанию княжичами - Михаилом и Всеволодом.

3. "там народ еще не изъявлял мятежного духа, не судил и не менял государей". В Ростове, Суздале, Ярославле... существовали веча. Которые вполне проявляли "мятежного духа", которые не только князей -- епископов меняли.

Я нахожу в Вышгородском эпизоде несколько странностей.

1. "Андрей... уехал из Вышегорода (не предуведомив отца о сем намерении)..."

Чётче. Наплевав на волю родителя. За это - изгоняют. С родительским проклятием вдогонку. Измена роду.