Великая Ордалия (ЛП)

Неверие и, явно не принадлежащий ему самому, гнев заставили задохнуться юношу.

— О чем ты говоришь?

Ойнарал потупился. Но клинок Холола, злобно отливающий белизной, не шевельнулся.

— Кузен! — Вскричал Сорвил не своим голосом. — Скажи, что ты шутишь!

Потрясение. Гнев. И стыд — стыд прежде всего.

Бежать в Мин-Уройкас?

А потом ярость. Он считал свои основания для ненависти безупречными: погибший отец, уязвленная честь, угнетенный народ. Но то, что ощущал он теперь, сжигало его изнутри, как разведенный под сердцем костер. И ярость этого огня могла спалить кости и испепелить зубы, размолотить в месиво кулаки о бесчувственный камень!

Бежать в Мин-Уройкас? Зачем? Зачем общаться с Ненавистными? С Подлыми? Да как такое вообще может оказаться возможным?

— Ты лжешь! Подобного быть не…

— Слушай же! — Вскричал  Ойнарал, отделенный от него клинком меча. — Тысячи нашли свой путь в Мин-Уройкас! Тысячи! — Какое-то отдаленное подобие гнева заставило его скривиться и на мимолетное мгновение, казалось, превратило в подлинного шранка. — И один из них нашел дорогу назад!

Нин’килджирас …  понял Сорвил. И звенящая ясность этого факта избавила его от ярости.

Иштеребинт покорился Голготтерату!

Он знал это, однако…

Внезапная волна холода, принесшая с собой решимость сразу мрачную и неизмеримую, окатила его. Чем пытаться наугад избавиться от ярма чужой, более сильной сущности, чем пытаться собрать себя воедино, он должен был научиться владеть той новой личностью, которой стал. Иначе Серву и Моэнгхуса ему не спасти.

— Тогда почему ты грозишь мне мечом?

Ойнарал бросил на него яростный взгляд.

— Килкуликкас требует, чтобы я убил тебя.

— Владыка Лебедей? Почему?

— Потому что ты предназначен Мин-Уройкасу, сын Харвила, хотя и не знаешь этого.

Сорвил склонился вперед, прижав Амиолас к острию Холола.

— Тогда почему ты медлишь?

Ойнарал взирал на него сверху вниз, сдерживая ужас. Сорвил ощущал сразу и тревогу и восторг… блистающий заостренный клинок, светоносное острие, нимилем точеное, нимилем затупленное, замерло, едва не касаясь его лба.

Резкий удар крыльев. Оба вздрогнули. Холол скользнул вдоль кованой личины шлема, когда Сорвил приподнял голову  чтобы посмотреть в уходящий над ним к небу канал. Свет показался ему настолько ярким, даже жидким, однако Сорвил  тем не менее увидел в нем ужасный силуэт — острый разящий клюв и длинную как у лебедя  шею.

Аист несколько раз взмахнул крыльями  в жерле световой шахты, а потом исчез.

— Потому что только покорность  Судьбе — промолвил Ойнарал Последний сын, — может спасти истерзанную душу моего народа.

— Но отец… Сорвил ведь один из твоих Уверовавших королей. Разве его не будут допрашивать?

— Будут, — подтвердил Святой Аспект-Император.

— Тогда они обнаружат, что Ниом был попран, и все мы потеряем право на жизнь.

— И поэтому ты должна научить его ненавидеть Анасуримборов.

— Как?

— Я убил его отца. A ты, маленькая ведьма, завоевала его сердце.

— Я ничего не завоевывала.

Взгляд, настолько проницательный, что от него могла бы застонать сама ночь.

— Тем не менее, ненависть без особого труда посетит его.

— Я не собираюсь служить Голготтерату!

Сорвил спешил следом за Ойнаралом в пышно украшенный холодок Пчёльника. Он не имел ни малейших представлений о намерениях нелюдя — тот увлек его за собой из подземной палаты без каких-либо объяснений.

— И кому же ты собираешься служить? — Спросил упырь.

— Своей родне…  своему народу!

Ойнарал имел впечатляющий вид: щит заброшен за спину, хауберк поверх кольчужной рубахи, и стёганка— из катаной в войлок шерсти — на плечах и груди. Холол в ножнах свисал с его пояса, рукоятка его едва не касалась правой ладони нелюдя. Он казался сразу и устрашающим, благодаря схожести со шранком, и подлинным  — по причине, которую Сорвил  мог  приписать лишь Амиоласу. Подлинный инъйори ишрой былых времен.

— Значит, будешь служить Анасуримбору, — Объявил он.

— Нет! Мне предопределено убить его!

— Но тогда ты погубишь свою родню и свой народ.

— Как… Откуда это может быть известно тебе?

Ответом на этот вопрос стал недобрый взгляд.

— Как я могу не знать этого, человечишко? Я был там. Я был сику еще до горестного Эленеота. Я видел приближающийся Вихрь собственными глазами — видел, как  шранки повинуются единой жуткой воле! Я видел на горизонте дымы Сауглиша, видел, как пляшут в водах Аумриса отражения пламени, объявшего могучую Трайсе. Я видел всё…  видел тысячи людей, вопящих от ужаса на причалах, видел этот бешеный натиск, видел, как матери разбивают своих младенцев о камень…

Голос его тускнел с каждым словом; описание меркло перед смыслом.

— Все знают о Великом  Разрушителе, — возразил Сорвил. — Я спрашивал  о другом: откуда тебе знать, что он возвращается? И о том, что только Анасуримбор может остановить его?

— Это было предска…

— Я был предсказан!

Нотка понимания ослабила жесткость взгляда неживого.

— Подобные предметы сложны для всякого человека…  не говоря уже о таком юном как ты.

— Ты забываешь о том, что пока на голове моей остается  эта проклятая штуковина, душу мою нельзя назвать ни молодой, ни человеческой.

Ойнарал шагал, погрузившись в раздумья, однако при всем своем боевом снаряжении он казался тем педантичным мудрецом, каким обрекли его быть собственные собратья. Сорвил осознал, насколько может доверять сыну Ойрунаса.  Всегда наши манеры провозвещают нас. Всегда наше поведение выдает нашу душу. Последний Сын не управлял и не мошенничал, он предлагал трагические альтернативы, им самим связанные воедино. С различной степенью невежества.

Ощущения Сорвила утратили остроту, позволяющую ощутить надежду. Ойнарал не изучал древних — он был одним из них. Вопросы Сорвила громоздились друг на друга и требовали несчетных ответов.

Да, подумал юноша, именно ответами нелюди всегда наделяли людей, будучи их наставниками…

Отцами.

— Эмилидис не признавал собственные  удивительные работы, — наконец проговорил упырь, — но ни одной из них он не сторонился так сильно, как Амиоласа. Он приложил усилия к тому, чтобы никто не забывал природу шлема.

— Но почему? — вскричал Сорвил. — Почему я должен предпочитать ваш миф живому свидетельству Ятвер? Почему должен я усомниться во Всемогущей Богине, которая ежедневно приглядывает за мной, возвышает меня, укрывает от зла? Ты слышал мое признание: её плевок затуманил его взгляд, позволил мне посеять ложь там, где беспомощными стоят другие! И все же ты утверждаешь, что он, убийца моего отца, прозревает то, чего не видит Богиня?

Ойнарал не отрывал от него взгляда недовольных глаз.

— А если  я скажу тебе, — начал он, — что у твоей матери некогда был любовник, и он-то и является твоим подлинным отцом, что ты ска…

— Невозможно! — закашлялся в недоверии Сорвил. — Немыслимо!

— Именно, — проговорил Ойнарал с уверенностью прозрения. — Сама возможность этого немыслима.

— Я прошу у тебя объяснений, a ты порочишь мой род?

— Я говорю это потому, что Не-Бог  является именно такой невозможностью для твоей Богини, твоей Матери Рождения. Не-Бог представляет собой явление, которое она не способна помыслить, которое не может познать, не может различить, вне зависимости от того, как бурно он переделывает мир. Существовать во все времена, значит забыть про Эсхатон, предел этих времен, и Мог-Фарау как раз и является этим пределом. Эсхатоном.

Он посмотрел на хмурого молодого короля, а потом указал на одно из сменявших друг друга на стенах панно, на котором ишрой повергал башрага и шранка  перед Рогами Голготтерата — но где это происходило, при Пир-Пахаль  или при Пир-Мингинниал?