Великая Ордалия (ЛП)

Топот их ног отдавался в открывавшихся коридорах.

— И поэтому умер и ушел Ниль’гиккас… —продолжил Ойнарал полным боли голосом. — Он мужественно боролся — я знаю это, потому что долгие века был его Книгой. Это он придумал Челн и Палату, это он сделал герб горы в виде плавающего самоцвета. Никто не сражался со Скорбью  столь решительно — и безуспешно — как он. И чем больше он распадался на части, тем строже требовал, чтобы его окружение собирало его воедино. Но от растворения в самом себе не было средства…

— Порок, сын Харвила. Один только порок удерживает Изменчивую душу. Никто не знает причины, но только ужасы, совершенные жестокости, могут сохранить её целостность. Ты обретаешь себя на короткий срок, впадаешь в отчаяние,  мучаешься стыдом, понимая, какой безобразной тварью стал, и ликуешь. Ты жив! Жажда жизни пылает в нас сильнее, чем в людях, сын Харвила. Самоубийцы среди нас невозможны, немного таковых можно насчитать в Великой Бездне Былого…

— И Ниль’гиккас — величайший среди наших древних героев — впал в порок…

Ойнарал умолк и даже замедлил шаг, словно бы горестные воспоминания влачились за ним по каменному полу.

— И что же он сделал? — Спросил Сорвил.

Короткий взгляд на замусоренный пол — каменную крошку, осыпавшуюся с пористых стен.

— Он занялся эмвама — и Нин’килджирас следует его примеру. Масло, которым он  поливает свою голову и лицо, вытоплено из жира убитых эмвама. Злодеяние! Совершаемое для того лишь, чтобы утвердить свою претензию на Целостность!

Сику ткнул правой рукой вниз, жестом инъори, выражавшим неодобрение, требующим ритуального очищения. — Этого можно было ждать от сына Вири, от рода Нин’джанджина. Но от Ниль’гиккаса? От Благословенного наставника людей?

— И что же тогда сделал ты? — Спросил молодой человек, понимая, что Ойнарал  под видом объяснения наделил его признанием.

— Я боялся. Я скорбел. Я предостерегал. Наконец угрожал. И когда он стал упорствовать, покинул его.

Шаг Сику сделался неровным, он сжимал кулаки, шея его торчала из ворота нимилевой рубашки.

— И лишь это ему было суждено запомнить… мое предательство…

Юный король ощутил, как дрогнуло его сердце.

— Второй отец! — Гремел Ойнарал, голос его разносился по темным тоннелям, врезаясь в стены, прорывая пелену теней. — Возлюбленный! Открывающий Тайны! Я покинул тебя!

Нелюдь рухнул на колени, и Сорвил заметил, как его собственное отражение скользнуло по нимилевому щиту Ойнарала, в душевном смятении преклонявшего колена…

Отражение это заставило его задохнуться.

Голова его скрывалась внутри жуткого шлема, какого-то котелка, испещренного надписями…

И проступало лицо — там, где лица не должно было быть, словно бы просвечивающее сквозь путаницу нимилевых знаков…

Лицо нелюдя.

— Из-за меня он мог умереть тысячью смертей! — Вскричал сику. —  И в самый его черный час, я оставил его!

Сорвил  посмотрел на него несчастными глазами.

— Но если он покорился пороку…  что еще ты мог сделать?

— Дряхлый муж не сможет усвоить урок! — Взревел Ойнарал. И в какое мгновение снова оказался на ногах всей воинской мощью нависая над ошеломленным юношей. — Смертному положено это знать! Старика нельзя наказывать как ребенка! Делая так, ты просто ублажаешь собственное самолюбие! Тешишь свою злобу!

Он возвел глаза к потолку. Лицо его сделалось совершенно подобным лицу шранка, и за мимолетное мгновение Сорвил сообразил, что тощие твари были вылеплены в точном  подобии нелюдей, что они представляли собой наиболее жуткую часть стоявшего перед ним древнего — безумную насмешку!

Такой пагубой были инхорои.

— Я оказался слаб! — Вскричал Ойнарал. — Я наказал его за то, что он не мог оставаться таким, каким был всегда! Я наказал его за то, что он несправедливо обошелся со мной! Схватив Сорвила за грязную рубаху, он развернул молодого короля к себе лицом. — Разве ты ничего не понял, человечишко? Во всем этом виноват я! Я был последним привязывающим его к дому канатом, последней его связью!

Смятение его ослабило гнев сику. Выпустив из рук рубаху Сорвила, он уперся взглядом в землю, моргая, сотрясаясь всем  телом.

— И что же с ним сталось? — Спросил юноша. — Что он сделал?

Ойнарал отвернулся прочь, охваченный порывом напоминавшем — на человеческий взгляд — детский стыд. Отвернулся и Сорвил, но скорее для того, чтобы не видеть свое отражение в щите Ойнарала.

— Он бежал… — простонал нелюдь, обращаясь к  резным стенам, сгорбившись, словно подрезая ногти. — Исчез через пару недель. Я покинул нашего возлюбленного короля, и он оставил свой священный чертог, последний уцелевший сын Тсоноса…  до возвращения Нин’килджираса.

— Но он всё равно бежал бы…

— Из Горы бегут немногие…  некоторые уходят в Священную Бездну, и обитают там в безликой тьме, не способной причинить им боль. A другие, тысячи несчастных, живут под нами, просто живут, бродят подчиняясь самым примитивным привычкам, скитаются вокруг забытых ими очагов, безустанно вопиют, безустанно собирают и теряют разбитые черепки собственных душ…

Юноша не мог не подумать, не это ли случится и с ним… или Сервой…  когда завершится этот последний кошмар.

— Виноват я один, — объявил древний сику, обращаясь к миниатюрам былых побед.

— Но ты только что сказал сам. Чтобы бежать, незачем оставлять Гору. Важно ли, где скитается Ниль’гиккас… в подземелье или в миру? Он ведь уже бежал, кузен. Нин’килджирас так и так должен был сменить его.

Сын Ойрунаса наконец повернулся  к нему. По щекам его текли слезы. Черные глаза обвели розовые ободки. Мудрая душа, подумал юноша, мудрая, но ревнивая к собственному безумию.

— И сколько же вас сохраняет Целостность? — Спросил Сорвил.

Упырь помедлил мгновение, как бы опасаясь возвращаться к причине своего надрыва. Обновленная решимость заставила померкнуть его лицо.

— Едва ли дюжина. Остальные несколько сотен  подобно Нин’килджирасу обитают в промежутке…в  сумраке.

— Так мало.

Ойнарал Последний сын кивнул. — Рана, которую нанесли нам Подлые, оказалась смертельной, однако потребовалось три Эпохи, чтобы яд одолел нас. Наше бессмертие и стало причиной нашей гибели. — Нечто, возможно ирония, согнуло его губы в насмешку. — Мы боролись с Апокалипсисом  с Ранней Древности, сын Харвила. И боюсь, что, он, наконец, объял нас.

Свет был настолько ярок, что в его лучах всё светлое казалось соломой, а смутное мелом. Люди Ордалии брели по равнине, за каждой из душ влачилась своя тень. Поднимаемая ими пыль словно бы по собственному умыслу складывалась во вторую Пелену, разреженную и неглубокую.

— А если Иштеребинт уже сдался Консульту? Что тогда, Отец?

Серьезный взгляд.

— Серва, ты — моя дочь, — ответил Анасуримбор Келлхус. — Яви им моё наследие.

Нин’килджирас явился без каких бы то ни было объяснений, по словам Ойнарала извергнутый тем же горизонтом, что поглотил в предыдущую эпоху его вместе прочими лишенными наследия  сынами Вири, устрашившимися решения Суда Печати. Сын Нинанара вернулся со всем подобающим случаю смирением, и обратившись к Канону Имиморула потребовал, чтобы его выслушали Старейшие. Некоторые пытались убить  его, привести в исполнение приговор, вынесенный Ниль’гиккасом. Однако, столь скорое его возвращение после исчезновения короля не было случайным. Вернувшись Ниль’килджирас нашел Иштеребинт охваченным волнением. Ибо никогда еще не случалось, чтобы сын Тсоноса не возглавлял Дом сей! И тогда Старейшие, несомые Скорби буйным потоком,  ухватились за этого приблудного пса и немедленно провозгласили его королем, опасаясь борьбы и восстания — горестей, несомненно ввергнувших бы их в безумие. Но что тогда могли сделать Младшие? В вопросах Канона у них не было голоса. Они оставались Целостными, исключительно потому, что не имели славы, каковая есть ничто иное, как вершина жизни, a они ещё и не жили вовсе. Что могли они обрести в присутствии героев,  кроме насмешек?