Великая Ордалия (ЛП)

Она видит, что старый волшебник смотрит в её сторону, озадаченный и встревоженный.

— Нет, Мимара, — говорит он основательно помолчав. — Нет. Он был дунианином.

Эти слова внезапно рождают в ней удивительный гнев. Почему? Почему он всегда — всегда! — расстается с монетой своих сомнений? А их у него столько, что Акка мог бы озолотить весь мир, при этом не обеднев.

Она поворачивается к нему с лукавым гневом.

— Нам не обогнать их — таких, какие они есть, Акка.

— Мимара… — говорит он  тоном наставника и учителя. — Ты путаешь  действия и сущности.

— Грех использовать других!

Они уже спорят. Он подбирает слова осторожно и со снисхождением.

— Вспомни  Айенсиса. — Использовать — это просто способ читать… Все  «используют» всех, Мимара — все и всегда. Нужно только смотреть уверенными глазами.

Уверенными глазами.

— Ты цитируешь Айенсиса? — Издевательским тоном говорит она. — Ты приводишь  аргументы? Старый дурень! Это ты  затащил нас в такую даль. Ты! Сам говорил: хочешь узнать человека, расспроси о его предках. И теперь, когда я рассмотрела  этих предков — самим Оком Бога, никак не меньше! — ты начинаешь утверждать, что происхождение ничего не  значит?

Молчание.

— Ты всегда был прав насчёт него! — настаивает она, сразу и упрекая и заискивая. — Ты, Акка! В боли и гневе ты обратился к своему сердцу, и твое сердце сказало правду!

Аспект-Император — зло.

— Но…

— Разве ты не видишь? Этот зал с костями матерей-китих!  — это и есть то, что Келлхус сотворил с моей матерью — с твоей женой! Он превратил её чрево в инструмент, а сердце в погремушку! Какое большее преступление, какое более чудовищное злодеяние можно совершить?

И она впервые понимает глубинный ход своей ярости, укол и муку её собственных грехов, совершенных ею в отношении матери.

Эсменет, вымотанной собственной матерью-гадалкой, истерзанной голодом, вынудившим её продать собственную дочь, вновь обессиленной мужской жестокостью имперского двора и поверженной собственным ложным мужем.

Её ложным Богом.

А Мимара стремилась лишь наказать её — наказать свою собственную кровь!

Нечто — должно быть ужас — перехватило в этот миг её дыхание, внезапное, глубинное осознание всех совершенных ею злодеяний. То, как мать пыталась научить её каким-то основам садоводства, а Мимара намеренно уколола палец. Как она подробно рассказывала маме том, как её домогались, чтобы Эсменет мучилась от стыда и горя.  Как она цеплялась за страхи и ошибки матери, обвиняя её в слабости, нечистоте, не способности соответствовать императорскому сану. — Императрица! Императрица? Куда тебе… да ты и своим лицом-то владеть не умеешь, не говоря уж об империи!

И как она хохотала, когда мать удалялась в слезах…

Ты и своим лицом то владеть не умеешь …

Оком своей души она и сейчас видит мать  плачущей, обнимающей шелковые подушки в поисках любви и доверия. Засыпанную укорами и упреками, посрамленную снова и снова. И одну, всегда одну, вне зависимости от того, к кому она обращалась…

И только этот человек, Друз Ахкеймион, действительно любил её, действительно шел ради неё на жертвы. Только он обращался с ней с тем достоинством, которого она заслуживала, a её интригами заставили предать его …

Превращенную в подобие этих самых китих.

Мимара не способна глотнуть, не может дышать, такой тяжестью чувство обязанности обрушилось на неё, тяжестью вещей трагических и неотвратимых. Она сама прозревала Оком  это непостижимое видение в Косми, и потому знает, что она спасена. Вот только знание это сделалось неотделимым  от разъедающего кожу, выдирающего волосы стыда. Её следовало осудить, бросить в вечный огонь…

Корабль скрипит на волнах винноцветного моря, корабль работорговцев…

Мамочка…  рыдает маленькая девочка, внимая тяжелым шагам на палубе.

—Анасуримбор Келлхус — дунианин, — говорит женщина старому волшебнику, стараясь угомонить бурю, разыгравшуюся в её сердце.

Мааамочка, ну, пожалуйста!

— В той же мере, как эти двое.

Пожалуйста, пусть они остановятся.

Старый волшебник видит причину её гнева, замечает разыгравшуюся в её душе бурю, губящую всякую надежду. Она понимает это, потому что он колеблется.

— Что ты сказала? — Наконец спрашивает он.

Собственный голос ошеломляет её, столько в нем расчета и холода.

— Что ты должен убить их.

Он знал. Он наперед знал, что она потребует именно этого. Она смогла сказать это — словно дунианин.

— Убийство.

Она поворачивается к двоим соглядатаям, зная, что они могут узреть её мрачные намерения, но нимало не беспокоясь об этом. Она отрывисто хохочет, звук этот заставляет старого волшебника бросить на неё хмурый и полный тревоги взгляд.

Она смотрит на него, на мужа и отца, во взгляде её злоба и торжество.

—Убить дунианина —  не убийство.

Они сидели бок о бок на останках того, что ранее было северо-западным бастионом, наблюдая за спорящими внизу стариком и беременной женщиной. Солнце выглянуло меж вершинами гор на востоке, холодное в этой продутой ветром пустыне, неспешно и неотвратимо выбираясь из-за пазухи ночи. Вздохнули ели. Восход обрисовал контуры хребтов и ветвящихся ущелий, очертив острые углы контрастными тенями.

— О чём они говорят? — Спросил мальчик.

Выживший ответил, не отрываясь от собственного  исследования. Их язык не поддался ему, однако иной, бессловесный язык душ этих пришельцев говорил с едва ли не болезненной ясностью — как у Визжащих, только более сложно. Словами грохочущих сердец и стиснутых рук. Движениями мышц в уголках глаз и рта. Частотой морганий…

— Женщина хочет уничтожить нас.

Мальчик не удивился.

— Потому что она боится нас.

— Они оба боятся нас — и мужчина больше чем женщина. Только она ещё и ненавидит нас так, как не способен ненавидеть старик.

— Она сильнее?

Бросив короткий взгляд, Выживший кивнул.

— Она сильнее.

То, что из этого следовало, понять было легко. Раз она сильнее, победит её мнение.

— Нам надо бежать? — Спросил мальчик.

Выживший сомкнул глаза, перед внутренним взором его предстали тела гибнувших в пещерах  собратьев — как воспоминания, но не как возможность.

— Нет.

— Нам надо убить их?

При всех сложностях подобного неожиданного поворота событий, Выжившему не нужно было входить в вероятностный транс, чтобы отвергнуть эту линию действий.

— Старик — Поющий. Он сильнее нас.

Он  как раз находился на стенах, когда захватчики выплыли из анфилад леса, приблизились к бастионам, возвышавшимся над открытым полем, а глаза их и рты исторгали огонь. Ему не нужно было зажмуриваться, чтобы видеть, как падали со стен его братья, охваченные ореолами испепеляющего пламени.

— Тогда мы должны бежать, — заключил мальчик.

— Нет.

Невежество. Именно на этом камне воздвигли братья  свою великую крепость, твердыню, ограждавшую их от того, что было прежде. Тьме они противопоставили тьму, и это стало их катастрофической ошибкой. Лишь до тех пор, пока мир оставался в неведении о них, могли они пребывать в безопасности, не говоря уже об изоляции и чистоте.

История. История явилась к ним в облике легионов бесчеловечных тварей, столь же скованных своими безумными страстями, сколь свободными были Братья. История пришла к ним в виде погибели и разрушения.

Ишуаль пала задолго до того, как были разрушены её стены, Выживший знал это. Дуниане погибли задолго до того, как попытались укрыться  в глубочайших безднах Тысячи Тысяч Залов. Мир каким-то образом узнал о них, и счел смертельной опасностью для себя.

Наступило время узнать причину.

— Что же тогда?

— Мы должны отправиться с ними. И оставить Ишуаль.

Обучение мальчика ограничивалось самыми элементарными вещами, так уж сложились для них эти годы. Он мог легко проследить эмоции  этой женщины и старика, однако мысли и смыслы оставались полностью недоступными ему. Он едва мог достичь состояния Дивеституры или Разоблачения, первого этапа входа в Вероятностный Транс. Он был дунианином по крови, но не по выучке.