Великая Ордалия (ЛП)

— Ку’кирриурн!..

— Гангини!..

— Аурили!…

Имена, понял он. Они выкрикивали свои имена как приглашения.

— Не говори ничего… — пробормотал Ойнарал, подталкивая его к тёмному выходу. — Любые слова только разожгут их.

Недавнее колоссальное пространство сменилось низким и тесным проходом, потолок которого был испещрен сценами любви и насилия.

— Разожгут? — Удивился юноша.

—Да, — без нотки тревоги ответил шедший быстрым шагом Ойнарал, взгляд которого был устремлен вперед. — Особенно тех, кто погрузился в Скорбь. Тебе не следует  разговаривать с моими братьями.

— Почему?

— Потому что они полюбят тебя, если сумеют.

Сорвилу представился жалкий малыш-эмвама, съежившийся у подножия Чернокованного Престола.

— Полюбят меня?

Ойнарал Последний Сын сделал ещё три шага, прежде чем повернуться к нему и посмотрел вниз, но так, чтобы не соприкоснуться с его взглядом — как делал это и король упырей. — Не ощущай себя здесь в  безопасности, Сын Харвила. В объятьях Иштеребинта ты найдешь лишь безумие.

Смятение появилось во взгляде Сорвила.

— Так значит, клятва Иштеребинта не значит ничего? — спросил он.

Ойнарал Последний Сын не ответил. Они прошли под зеркальным блеском врат Чашевидной  палаты, и Сорвил невольно пригнулся, устрашившись нависших над ним каменных плит. Врезанные в камень глазки разбегались во всех направлениях, преобразуя подземные дороги  в ожерелье сумеречных миров и первобытных времен. Внутренним Светочем именовался этот чертог, название которого после сооружения Чашевидной палаты стало эпитетом, которым величали Ниль’гиккаса.

— Я знаю что … — начал  Сорвил, только для того, чтобы смутиться от звука собственного голоса.

Ойнарал вёл его в сторону, противоположную той, откуда они пришли; и он каким-то образом понял, что они углубляются в недра  Плачущей Горы.

— Откуда я знаю то, чего знать не могу?

Ойнарал не отвечая, шагал вперед.

Сорвил старался не отстать от него, дивясь на ходу проплывавшим над головой панелям, изображающим триумфы и трагедии, сменявшие друг друга  на сводах потолка, перекрывающиеся слои воспоминаний обреченного племени.  Прежде сценки казались ему бессмысленными,  оскорбительными, соблазнительными и скандальными. Теперь же все они взрывались узнаванием, каждая из них открывала времена и миры. Млеющие в непозволительных позах любовники (груди женщины обнажены) на пиру в честь Праздника Чистоты. Ежегодный обмен посольствами между Ниль’гиккасом  и Гин’юрсисом, великое собрание инъорских ишроев в Высоких Чертогах Мурминиля…

Как же он ненавидел угрюмые пепельные залы Кил-Ауджаса!

Впервые Сорвил осознал, что чудеса здешних увечных  мудрецов были знанием, сгустившимся отражением его сущности. Он знал всё это и, помимо откровенной невозможности подобного знания, оно ничем не отличалось от любого другого, столь неясными были движения его души. Эти воспоминания принадлежали ему самому, возникали в нем самом, хотя могли принадлежать лишь миру этого подземелья.

Что же происходит?

Сами стены эти были сплетены мелочами, словно веревками связаны властью, изображенная на них слава затмевала славу… похоть, нежность и размышление присутствовали повсюду. Он читал всё это столь же непринужденно, как воспринимал фрески своего родного дома.

— И всё это сделано вашими руками… — обратился он к Ойнаралу, своему сику, уже забежавшему на несколько шагов вперед.

И получил скудный ответ упыря, даже не удостоившись его взгляда.

— Не понимаю.

— Вы потратили на них тысячи лет! На эти рельефы…

Удивительное свершение. Казалось, что он мог видеть его оком своей души, как нечто сразу и  большее и меньшее,  чем образы, резец, молоток, и тысячи трудолюбивых  рук, —   эту  словно  зараза распространяющаяся среди вымирающих Домов потребность изобразить какую-то часть себя живого на мертвом камне.

— Да, — согласился Ойнарал. —  Целая Эпоха. Мы не настолько беспокойны как люди. Мы проживаем свои жизни как долг…   но не как награду.

— Но какой труд, — промолвил Сорвил, ошеломленный  величием подобного дела.

— Мы делали это для того, чтобы сохранить ту жизнь, которая ещё оставалась в нас. — Ответил Ойнарал. — Если крепость воздвигается из камня, то мы воздвигли свою твердыню из своей Памяти — памяти  о том, что навсегда потеряли. Мы подчинились властной потребности, грубой уверенности в том, что несокрушимо только великое.

— Это безумие! — Вскричал Сорвил  с неведомой ему самому страстностью.

Ойнарал остановился перед Сорвилом, грудь его возвышалась над головой юноши, черный шелковый плащ распахнулся, открывая спрятанную под ним нимилевую броню.

— Все великие свершения противоречивы, — нахмурившись проговорил он и повернулся к той череде панелей, на которую указывал Сорвил. —  Вот смотри… видишь, между ликами славы присутствуют совсем иные мгновения… Видишь их? Отцы играют с детьми… воркуют влюбленные… несут мир жены…

Он был прав. Сцены незначительные по смыслу были вплетены в возвышенную процессию, однако получалось, что взгляду приходится напрягаться,  чтобы найти их, не из недостатка выразительности, но потому лишь, что они были внеисторичны, узнаваемы только по форме. Как знаки неизбежного, неотвратимого.

— Мы теряли всё это, — продолжил упырь. — Все восторги, которые украшают суровую жизнь, удовольствия плотские и родительские… все, что вносит счастье в повседневное бытие медленно уходило в забвение. Не спеши осуждать  нас, сын Харвила. Часто безумие служит лишь мерою оставшегося ума, когда живые могут положиться на одну лишь надежду.

Руки Сорвила более не чесались, они тряслись от ярости и неверия…

— Вы промотали свой разум! —В гневе он топнул ногой. — безрассудно растратили целую эпоху!

Ойнарал невозмутимо взирал на него… шранк, наделенный мудрой человечьей душой. Отсветы ближайших  глазков припорашивали белыми точками его очи.

— Это говоришь не ты.

— Дурачьё! Вы отложили меч и свиток ради всего этого? Как вы могли это сделать?

Сила увещевания заставила сику вздрогнуть, однако прежнее спокойствие тут же вернулось к нему.

— Подними руки, сын Харвила… прикоснись к своему лицу.

Легкая щекотка, словно перышком, перехватила горло юноши. Он кашлянул, а потом кашлянул снова, так и не ощутив ни своего лица,  ни рта.

— Я … — беспомощно вырвалось у него. Где же его лицо?

Ойнарал или кивнул или просто опустил свой овальный подбородок.

— Желание коснуться лица даже не приходило к тебе только потому, что оно само не хочет этого. Соединение происходит быстрее, когда принимающая душа остается в неве…

— Оно? — На Сорвила накатила волна паники. — Лицо… чего-то не хочет от меня?

—Прикоснись к своему лицу, сын Харвила.

Неужели, все они здесь, в его отсутствие, посходили с ума.

— Что здесь происходит, кузен? — Воскликнул он. — Что сталось со Священной Родней? И как ты можешь без стыда разговаривать о подобных вещах?

—Я все объясню… — чтобы подбодрить его Ойнарал  улыбнулся. — Тебе нужно только прикоснуться к своему лицу.

Охваченный смятением Сорвил наконец поднял руки, нахмурился…

И понял, что лицо у него отсутствует.

То есть не отсутствует… но его заменили.

Полное страха сердцебиение. Пальцы его ощутили гладкую поверхность нимиля, всегда казавшегося более теплым, чем воздух. Он лихорадочно ощупал впадины и выступы металла, на всей поверхности которого были вытеснены сложные символы…

Какой-то гладкий и безликий шлем?

Чисто животная паника. Удушье. Он схватил обеими руками эту вещь, дернул, но тщетно. Она, казалось, сливалась воедино с его черепом!

— Сними её!  — Крикнул Сорвил выжидавшему рядом упырю. — Сними эту вещь! Сними её!