Мириад островов. Рождение героя (СИ)

— А мальчишку-экзекутора, что исполняет над вами епитимьи.

— Почти что угадала. Это… как говорят в Рутене? Невольный бонус. По разряду экзотических сексуальных практик. Братьям-клирикам нанимать для такого женщину — ни в какие врата не пролезет. Хотя я подумаю над этим вопросом. Меня, знаешь ли, смотрят в генералы.

— Ты что!

— Увы. Сейчас вольная воля, но конец жизни может оказаться весьма травматичным. Не всякому высокопоставленному езуиту удаётся почить с миром в своей постели. Приходится платить сразу по всем мыслимым счетам. К примеру, взойти на костёр под небольшой анестезией. Или стать под лавиной, которую как раз начали выкликать. Не волнуйся, это я так над собой иронизирую. Моя вторая натура.

Он помедлил.

— Знаешь, что меня почти добило? Я непрестанно думал о твоей цене. Сколько тебе придётся платить за третье дитя, если так скверно вышло со вторым. И ведь ты провидишь. На сей раз будет сын — скорей всего такой же, как я. Тебе не хочется от такой мысли прямо теперь зайти в настоящую парильню?

— Не говори. Даже намекать не смей, — Галина прикрыла ему рот ладошкой. — Ни за что и ни при каких обстоятельствах его не вытравлю. Ты для меня самый лучший в мире. Вот мы лежим рядом — и обоим спокойно, никто друг другу похотью не докучает. Любой другой мужчина — грустное животное, что постоянно пребывает в кеммере.

— Ага. Снова культ «Левой руки».

Подумала:

— И ведь есть еще Бран. Кузнец, что изготовляет лучшее в Вертдоме оружие. Пускай мой сын будет похож на Брана. Вот.

— А ведь это мудро, — ответил езуит. — Теперь я договорю, разрешишь? Рутен пустеет, люди перестают плодить себе подобных, а то, что с самого начала стоит вне круга жизни, все горделивые здания, могучие мосты, вся их техника, — дряхлеет и осыпается в землю прахом. Там, кстати иное время — у нас прошло пятнадцать, в нём сто пятьдесят лет, если не больше. Скоро настанет час Вертдому заселить Рутен.

— Ну, — рассмеялась Галина, — час обеда в твою честь уже настал, и давно. Давай-ка ополаскиваться, наряжаться и выходить на свет божий.

II

Кувада[1]

Вертдомское Братство Езу, в точности как рутенский Орден Иисусов, изобрело специальную форму для братьев, они же воины или солдаты, но на ней не настаивает. В целях коварной маскировки или сугубой скромности — неизвестно. Коварство, как здесь говорят, всё превозмогает, особенно коварство наследников Супремы.

Именно поэтому со стороны было невозможно угадать, кто из этой пары кого исповедует. По крайней мере, до поры до времени.

Оба «супрематиста» (типично рутенская ирония, имевшая счастье прижиться в Вертдоме) сидят рядом — кабинки с решётками в Ордене Езу не приняты. Собственно, территория здесь вообще приватная — келья одного их них, состоящая из нескольких небольших комнат.

На том, кто кажется старше, одета камиза из хорошо выбеленного льна, подпоясанная кручёным шёлком и длиною до самого пола, а поверх неё — распашной атласный халат цвета сливочных пенок. Круглая белая шапочка надёжно скрывает лысину от сквозняков. На его собеседнике — изящная имитация распространённого и ортодоксально езуитской среде костюма: длинный камзол, обтяжные штаны, полусапожки и сомбреро за плечами. Всё шерстяное и чёрное, только лента на шляпе, которая лежит у сиденья, ярко-лиловая: такой как бы траур, приличный лет в сорок-сорок пять. По здешним представлениям — расцвет мужественности перед той гранью, с которой начнётся увядание.

— Не понимаю тебя, мессер, — говорит старик в то время, пока воображаемые наблюдатели его рассматривают. — Перед тем как реально передать полномочия, мы распорядились тебя инициировать. Ритуал был, как водится, самый жёсткий и включал в себя исповедь и епитимью по всей форме. Брат Артемизиус, человек опытнейший и к тому же выбранный самим тобой в качестве личного конфидента, потом смеялся, что за подобный грех тебя следовало скорее наградить — учитывая твои природные наклонности, это было явным сдвигом к лучшему.

— Я, разумеется, не делал из того никакой тайны перед старшими, мой генерал, — замечает Барбе Дарвильи МакБрендан. — В противном случае такие намёки были бы не одному сержанту Артемизию — и вам непозволительны.

— Снова впадаешь в грех. Гордыни, — в тоне бывшего генерала не слышно ни капли осуждения.

— Вот видите, — Барбе сухо улыбается одними губами. — Такому, как я, впору каяться непрестанно.

— Присущее исконной натуре индивида само по себе ни хорошо, ни дурно. Таковыми бывают лишь последствия.

— Не то скверно, что я вопреки своим коренным пристрастиям сожительствовал с дамой и притом бывшей рутенкой, — отвечает Барбе. — Скверно, что это было ради младенца. Я твёрдо понимал, что при рождении или сразу после мой сын её убьёт.

— Что — вот так прямо?

Его собеседник кивает так энергично, что волосы поднимаются как бы вихрем, но тотчас опадают.

— Об этом я вообще не говорил, когда меня возводили в сан. Надеялся, что хотя бы не мальчик. А ныне эти надежды развеялись. По всем приметам мальчик, крупный — и весьма скоро. Полмесяца, от силы месяц…

— Да, помню. Более полугода назад ты привёз королю Фрейру двух даровитых юниц, номинально происходящих из его дома. Её дочери?

— Именно. Совсем взрослые. Пятнадцать лет между девочками и новым плодом моего семени. Поэтому…

Барбе внезапно становится на колени и склоняет голову.

— Поэтому умоляю вас: назначьте мне самое строгое покаяние. На какое не осмеливается мой кроткий брат Полынь.

Экс-генерал задумывается. Не очень надолго. Потом говорит:

— Нежелательно, чтобы нового главу Братства считали чрезмерно жестоким, даже беспощадным к себе. Может ведь легко показаться, что он так же относится и к другим.

— У меня сложилась иная репутация, причём давно, — отвечает Барбе. — К тому же моё приобщение можно сохранить в тайне.

Мужчины меряются взглядами.

— Вот чего вы по сути добиваетесь, — медленно проговаривает старик. — Связать два процесса колдовскими узами. Сотворить из себя амулет для симпатической магии навыворот.

— Беру вашу вину перед Господом на себя, — отвечает Барбе. — Я лично никаких еретических ритуалов производить не намерен: пусть сам господин Езу соотносит и улаживает, как ему будет угодно.

— Тогда идите сейчас, без промедления и какой-либо подготовки. Это также часть вашей епитимьи. Место и люди вам известны — к их услугам прибегают все. Но слова особые. Скажете так: «Нужны три вещи: преискусный мейстер, мягкая плеть и жёсткие узы».

— И всё? — Барбе поднимается с колен по всей видимости разочарованный. — Так мало и так просто? Почему я не слышал о таком и даже сейчас, видимо, не понимаю тайного смысла?

— Да потому что ты, сынок, на моём месте без году неделя, — ворчливо говорит генерал в отставке. Поднимается тоже, покрепче запахивает ночную одежду и уходит во внутренние покои.

Почтенная мейсти Леора спрыгнула в прибрежную волну, не дожидаясь, пока её вынесут из шлюпки на руках или поставят на прикол саму шлюпку — широкий подол так и расстелился по мелководью. В обеих руках она сжимала пухлую сумку с лекарскими принадлежностями. За ней торжественно выносили нечто закутанное в промасленную парусину и напоминающее своими очертаниями трон. Команда, которой многодневные рассуждения по поводу успели навязнуть в ушах, могла в деталях растолковать глупым островитянам, что этот агрегат представляет собой родильное кресло, что он хоть и сделан из лучшего в мире дуба, но морить, иначе томить, иначе мариновать его в океанском рассоле, чтобы получить дуб морёный, не было никакой необходимости. И так послужил нескольким поколениям родильниц и, дай Великая Богиня, ещё послужит.

— Как она там? — без всяких предисловий обратилась она к Рауди, который прибыл встретить королевского вымпельного «дракона».

— Вы-то сами как? Не стоило бы зарабатывать лихорадку в такой холодной воде.