Мириад островов. Рождение героя (СИ)

Доверительная беседа прервалась шумным явлением самого Рауди, который спешил в объятия брата, отдуваясь и слегка прихрамывая.

— Явился, неуловимый блудник, — проговорил «сын двух отцов». — Ты как, очень голодный после морской прогулки? А то там наша Орихалхо на самое главное яство никак не поохотится. Старый свин-одинец взялся нашу брюкву травить. Пока выследит, пока забьём да пока жёсткое мясо замаринуем… Зато банька уже вытоплена на славу.

— Вот и отправим гостя мыться-париться. Не грязным же за стол идти, — довольно рассмеялась Галина. — А кабану выдайте помилование на радостях. Негодная тварь, ни вкуса, ни приплоду, но пускай ещё поживёт.

Взяла своего избранника за руку и повела вдоль побережья — мимо бодро зеленеющих озимых полей и чистых рощ. Вглубь острова — через лес, прозрачный, ибо составляли его берёзы, осины, дубы и те же ясени с едва распустившимися почками.

— Не мне в рот — под ноги смотри: тропа убитая, поднята высоко, но лужи всё-таки случаются, — говорила женщина по пути.

— Неважно, я такое замечаю по наитию, — отвечал монах. — Но, скажи, как у вас рук на всё про всё хватает!

— Девчонки с младых ногтей к делу приучены. И натура вертдомская сама себя блюдёт. Если человек ей в том не препятствует, как в Рутене.

— В Рутене сейчас плохо. Не как раньше: намного более тупо, если можно так выразиться, — вставил Барбе. — С болезнями борются более-менее успешно, но всё остальное исходит прахом. Почти с начала времён брали у своего мира взаймы, а что придётся отдавать — и не подумали.

— Ты был прав вначале. Подробности в самом деле потом, ладно? — ответила Галина. — Смотри и впитывай в себя окрестности: как человеческие тропы сплетаются с водяными и звериными, где родник посреди мха, где клюквенное болотце. Может быть, пригодится лет через пятнадцать. Запомнить нетрудно: путь короток, вот-вот на месте окажемся.

— Мне на корабле говорили — главный дом у вас дальше, у самой лагуны, — чуть удивился Барбе.

— Так ведь целый остров во владении — к чему тесниться! — пояснила женщина. — У озера круглый год живут Орри с Рауди, младшее поколение наворотило себе шалашей по всему лесу и в тёплое время года устраивает большое кочевье. Здесь же моё личное укрывище: летом прохладно, зимой легко протопить. И опять же гигиена.

Внедрённое буквально посреди толстенных влажных стволов, перед ними стояло низкое строение с клочком глубокого синего неба над широкой трубой. Брёвна были положены на манер склавов, поперёк, концы затёсаны «в чашку», на крыше расцветал пышный луг мелких алых звёздочек.

— Надо было бы полянку расчистить, но и так и этак опасно, что загорится, а деревья жаль, — пояснила Галина. — С росчистей хлысты притащили, трубу накрыли козырьком, кровля поверх стропил земляная, замшелая. Прижился мох — вон как рано цветёт.

Зайдя на узкое крыльцо и отворив дверь, хозяйка с гостем оказались в крохотном, довольно-таки душном помещении, где в стену были вбиты крюки для одежды, на огромном рундуке вольготно расположилось цветное тряпьё. Под волоковым оконцем рос откидной столик с сиденьем, ныне плотно прислоненный к брёвнам. Отсюда внутрь вели две низкие двери.

— Предбанник и место для жилья, если мне будет угодно, — пояснила женщина. — Направо — печь-каменка и полки в три яруса, налево — без затей помыться-постираться.

Справа, когда отчинили тугую дверь, повалил такой едкий туман, что Галина тотчас его прихлопнула.

— Перестарался мужик немного, — проворчала. — Это же для человека ко всему привычного, а у дорогого гостя как бы сердечко не село. Придётся действовать в соседней каморе.

Отворила левую дверь: в проёме показалась широченная и толстенная лавка морёного дуба, на которой лежал опрокинутый черпак, разного вида кадки, шайки и ушаты, порожние и с водой. Сверху свисала обильная лиственная бахрома.

— Веники, — благоговейно пояснила Галина. — Самое главное в моей любимой национальной потехе. Берёзовые, дубовые, липовые с медовым ароматом, ясеневые, из орешника, с добавлением крапивы и душицы. Там по большей части прохладно, вот они и не пересыхают. И дух стоит отменный — на любой вкус и от любой хвори.

— Угм, — кивнул Барбе. — Сильно облиственный вариант бетулы лечебной и прочего в том же духе.

— Интересно, какие из них Рауди запарил. Дело не так чтобы простое — с прошлой весны сохнут. Да ты что стоишь как неродной? Потом ведь раньше времени изойдёшь. Разоблачайся и вешай свои щегольские причиндалы на здешний гвоздик. Шпагу давай в подставку для зонтов.

— Откуда ты знаешь, что это не простая трость? — улыбнулся монах.

— Рукоять из мамонта и уж больно ухватиста. А ещё помнишь, ты нам с Орри сказку читал про кузнеца Брендана и маму Эсте — как он ей клинки ковал и ножны к ним приискивал? Мы тогда обе дремали, но тем лучше в мозгу отложилось.

— А где у тебя подставка для зонтиков?

Галина подняла брови — шучу, мол. Приняла трость из его рук — знак добровольной сдачи, — устроила горизонтально на соседних крюках. Протянула руку к шапочке:

— Девчонки, наверное, об заклад бились, имеется у тебя тонзура или нет.

Барбе стянул кардинальскую скуфейку, встряхнул роскошными волосами:

— Всё как у иных прочих мужей. Причём свое, натуральное.

Размахнулся, бросил на рундук.

А гибкие пальцы женщины уже нащупывали пуговицу плаща, снимали широкий пояс с серебряными бляшками, стаскивали с плеч тесный камзол, расслабляли иные путы.

— Если бы ты знал, до чего чудесно. До чего славно, — приговаривала она в процессе.

— Да?

— Вспомнить, как дочерей в раннем детстве мыла да спать укладывала, — к обоюдному смеху продолжила Галина. Аккуратно свернула добычу и положила к прочим тряпкам вместе со своей шалью. Теперь Барбе остался в дымчатой рубахе тонкого батиста и узких чёрных шароварах, заправленных в сапоги.

— Тебе вроде бы не к лицу, когда иной пол раздевает, — сказала Галина. — А уж снимать обувь, чтобы отыскать целковый, как на свадьбе, я и подавно не хочу.

— Ты о чём?

— Обычай такой русский. Ерунда. Нусутх.

«Наше с ним любимое словцо. Пароль особого рода».

— Гали моя, это так неэлегантно — мужчине раздеваться. Не то что женщине высвобождать тело из веющих по ветру покровов, — сказал Барбе.

И наклонился к ногам.

Когда Галина с неким усилием высвободилась из обуви, блузы, всех юбок, кроме самой тонкой нижней, и поднялась, монах стоял перед ней уже полностью нагой.

Её взор опустился, поднялся, встретился с синими глазами противника:

— Однако твоя собственная оснастка куда скромнее, чем у твоего флейта, Барбе.

— Преимущество клирика по сравнению с мирянином — мы выучиваемся владеть своим зверем, — укоризненно заметил тот. — Подчинять своей воле.

— Отлично. Значит, чтобы дать мне сына, тебе надо лишь как следует захотеть? И более ничего ровным счётом?

Тут она заметила, что её собеседник обеими руками прикрывает — не срамные части, как обычно делают оба пола, стыдясь своей беззащитности, — но грудь.

Совершенно безволосую, как и всё тело. Такую же безупречную в своём совершенстве, как и весь Барбе.

— Как, неженка! Ты отпустил длинные ногти и даже покрываешь их бледной эмалью?

— Не смейся. Это всегда при мне, в отличие от плектра.

— До сих пор играешь на монастырской лютне?

— Увы. Последнее время — разве что на хрустальных бокалах с чаем.

— Вот как? И перед кем? Для кого?

— Для него, конечно. Для Кьяртана.

При звуках последнего имени робость его вроде поуменьшилась, но ладони едва сдвинулись с места.

— А. я поняла. Твоя воля действует лишь в одну сторону. Удержаться и балансировать на грани. Что же, пробуй.

Повернулась к мужчине спиной и зашла в камору. Когда он затворил за собой, мигом стало жарко — натянуло сквозь неплотную стенку.

— Я сяду? — спросил Барбе. — С непривычки ноги не держат.

— Э, нет. Вон там горячая вода в липовом ушате и брусок земляничного мыла. Мыло варила твоя дочка, учти. Натирайся прямо им, а потом черпай вон той шайкой в виде утицы и плещи себе на голову, но чтобы по всему телу прокатилось. Ничего, если пол зальёшь — там наклон и шпигаты, как на палубе. Я уж, так и быть, из малого ковшика ополоснусь.