Тысяча и один призрак

когда обезглавливают королей на площади Революции?

И в ту же минуту, схватив левой рукой бороду, он оторвал ее, а правой дал пощечину королевскому трупу.

С сухим треском, подобным треску брошенного мешка с костями, труп упал на землю.

Со всех сторон поднялся страшный крик. Можно было еще осмелиться нанести такое оскорбление какому-нибудь другому королю, но оскорбление Генриху IV, другу народа, являлось оскорблением самому народу.

Рабочий, который совершил это святотатство, подвергался очень серьезной опасности, когда я поспешил к нему на помощь.

Как только он увидел, что может найти во мне поддержку, он обратился ко мне за покровительством. Но, не отказывая ему в этом покровительстве, я все же хотел указать, что он совершил подлый поступок.

— Дети мои, — сказал я рабочим, — бросьте этого несчастного; тот, кого он оскорбил, занимает там, на небе, слишком высокое положение, чтобы не просить у Бога для него наказания.

Затем, отобрав у него бороду, которую он оторвал от трупа и все еще держал в левой руке, я выгнал его из церкви и объявил ему, что он больше не принадлежит к той партии рабочих, которые работают у меня. Возгласы и угрозы товарищей преследовали его до самой улицы.

Опасаясь дальнейших оскорблений Генриху IV, я велел отнести его в общую могилу, но и там труп был встречен с почестями. Его не бросили, как других, в общую кучу, а опустили, тихонько положили и заботливо устроили в одном углу; затем благочестиво покрыли слоем земли, а не известью.

День кончился, и рабочие ушли, остался один сторож. Это был славный малый, которого я поставил из опасения, чтобы ночью не проникли в церковь для новых изуверств или для новых краж; сторож этот спал днем и сторожил с семи вечера до семи часов утра.

Ночь он проводил на часах, стоя или прохаживаясь, чтобы согреться, или присаживался к костру, разведенному у одной из самых близких к двери колонн.

Все в церкви носило отпечаток смерти, и разрушение придавало этому отпечатку еще более мрачный характер. Могилы были открыты, и плиты прислонены к стенам. Разбитые статуи валялись на полу церкви; там и сям раскрытые гробы вернули своих мертвецов, которые думали встать из них лишь в день страшного суда. Все это давало пищу для размышлений для сильного ума, слабый же ум наполняло ужасом.

К счастью, сторож не отличался умом вовсе. Это был простой человек. Он смотрел на все эти обломки так же, как смотрел бы на лес во время рубки или как на скошенный луг, и только считал ночные часы, прислушивался к монотонному бою башенных часов, к этому единственному целому предмету в разрушенной церкви.

В тот момент, когда пробила полночь и когда еще дрожал последний удар часов в глубине мрачной церкви, он услышал сильные крики со стороны кладбища. То были крики о помощи.

Когда первый момент изумления прошел, он взял лом и подошел к двери, соединявшей церковь с кладбищем, но когда он открыл дверь и отчетливо заметил, что крики исходят из могилы королей, то не решился идти дальше, запер дверь