Тысяча и один призрак

ых выдающихся членов Эдинбургского факультета и имел поэтому связи с самыми значительными людьми в Эдинбурге.

В числе этих лиц был один судья уголовного суда, имени которого он мне не назвал. Во всей этой истории он счел нужным сохранить в тайне одно лишь это имя.

Этот судья, которого он лечил, на вид совершенно здоровый, таял со дня на день: он стал добычей мрачной меланхолии. Семья несколько раз обращалась с расспросами к доктору, тот, со своей стороны, расспрашивал своего друга, который отделывался общими ответами, усиливавшими его тревогу, так как ясно было, что тут скрывается тайна, которой больной не хочет выдать.

Но однажды доктор Симпсон так настойчиво стал просить своего друга сознаться в своей болезни, что тот, взяв его за руку, с печальной улыбкой сказал:

— Ну, хорошо, действительно, я болен, и моя болезнь, дорогой доктор, тем более неизлечима, что она коренится всецело в моем воображении.

— Как! В вашем воображении?

— Да, я схожу с ума.

— Вы сходите с ума! Но в чем дело, скажите, пожалуйста. Глаза у вас ясные, голос у вас спокойный (он взял его руку), пульс прекрасный.

— И это-то ухудшает мое положение, милый доктор, то есть то, что я вижу его и обсуждаю его.

— Но в чем же состоит ваше сумасшествие?

— Заприте, доктор, дверь, чтобы нам не помешали, и я вам расскажу.

— Доктор запер дверь, вернулся и сел около своего приятеля.

— Помните вы, — сказал судья, — последний уголовный процесс, по которому я должен был произнести приговор?

— Да, над шотландским разбойником, которого вы приговорили к повешению и который был повешен.

— Именно этот. И вот! В тот момент, когда я произносил приговор, глаза его сверкнули, и он погрозил мне кулаком. Я не обратил на это внимания… Такие угрозы часто практикуются среди осужденных. Но на другой день после казни палач явился ко мне и, очень извиняясь за посещение, заявил, что он счел долгом довести до моего сведения о следующем: умирая, разбойник произносил против меня заклятия и говорил, что на другой день в шесть часов, в час его казни, я услышу о нем.

Я полагал, что мне устроят что-либо его товарищи, что последует месть от их вооруженных рук, и я в шесть часов заперся в кабинете с парой пистолетов на моем письменном столе.

Пробило шесть на часах моего камина. Весь день я занят был мыслью об этом предупреждении палача. Но вот пробил последний удар бронзовых часов, и я не услышал ничего, кроме какого-то мурлыканья неизвестно откуда. Я обернулся и увидел большую кошку огненно-черного цвета. Невозможно было объяснить, как она вошла сюда: все двери и окна были заперты. Очевидно, ее заперли в комнате днем.

Я ничего не ел. Я позвонил. Явился слуга, но он не мог войти, так как я заперся изнутри; я пошел к двери и отпер ее. Я стал говорить о черной кошке, но мы напрасно ее всюду искали, она исчезла.

Я больше об этом не думал. Прошел вечер, наступила ночь, наступил опять день, прошел день, пробило шесть часов. Сейчас же я услышал шорох за собой и увидел ту же кошку.

На