Камин-аут (СИ)

– Не хочу больше ничего слышать об этом! – восклицает Сатин, руки вздрагивают, и миска вылетает из пальцев и переворачивается, содержимое опрокидывается на песок. – Меня уже тошнит от этого дерьма!

В темноте пустыни зеленоватые волосы Персиваля отливают изумрудами. Засыпающие верблюды образовали полукруг, прикрывая людей своими телами от ночных кошмаров, навеянных страной песков. Привязанные к верблюдам, а верблюды друг к другу, заключенные спят кто где, развалившись на зловонных попонах. Кто-то бормочет, почесываясь, кто-то постанывает, охранник звучно храпит, ему вторит чье-то сонное мычание. Персиваль изменяется в лице и протягивает Сатину вымоченную в растворе тряпку.

– Протри, чтобы зараза не пристала, – говорит и отставляет от него миску. Одежда на докторе еще совсем свежая, а душистая кожа не успела пропахнуть запахами пустыни. Его руки всегда чистые, а в ясных глазах нет даже намёка на сонливость, его прямая осанка, размеренные основательные движения указывают на то, что этот поход нисколько его не утомил.

Сатин подносит к распухшей губе тряпку:

– Спасибо… спасибо и за то, что пошел за мной. Но я не хотел бы от тебя подобного самопожертвования. Вернись туда, где твоя помощь более необходима, – говорит Сатин, мелко дрожа от холода.

– Не волнуйся обо мне.

– Мне было бы спокойней, если бы я знал, что ты находишься далеко отсюда, где-нибудь… в уюте и безопасности, – Сатин сжимает руку доктора, красновато-золотистая кожа чистая и сухая. Его самого хоть выжимай, ночной холод растворяет пот, но одежда насквозь мокрая. Ложится на песок и укладывает голову Персивалю на колени. – Ты ведь мне мерещишься? Пустынный мираж… а я всего лишь скиталец, который набрел на мифический оазис посреди песка.

– И каким бы ты хотел увидеть этот оазис? – крепкие пальцы обхватывает его худое запястье, и белоснежное свечение распространяется по коже.

– Там, – Сатин на мгновение закрывает глаза, чтобы собраться с мыслями, открывает и смотрит на молочно-золотистого цвета поток тепла, ласкающий огрубевшую кожу, проникая в каждую пору, наполняя клетки… чем-то, для определения чего Сатин не знает слов. – Финиковые деревья, банановые, апельсиновые, мандариновые плантации, кокосовые пальмы… ржаное поле, медовые пасеки… гудят пчелы, но они не кусают…

– Иди дальше, – негромко бормочет доктор. – Расскажи мне, что там за яблоневым лабиринтом, на севере.

– Пейзаж меняется. Там есть деревянная постройка, похоже на амбар, на второй этаж ведет лестница без перил. Солома, плоская темная крыша, сырая, блестит под ногами, скользкая… ветер… Много лошадей, они гуляют на свободе. За домом яблоневый лес – на траве… дальше холм перерастает в горы, и там летают орлы, в их перьях сияет солнце.

Персиваль оголяет его ноги, продолжает свои махинации, свет проникает внутрь, и по телу разливается приятное тепло, которое кружит голову и наполняет её ароматами тропических фруктов, после – яблонь, запахами дерева и сена, сочной травы, едва уловимый запах лошадей, чистый горный воздух, птичий запах. Запахи натуральные, со всем многогранным великолепием оттенков, что еще больше кружит голову. Благоухание, богатство, восхищение, сладость. У него кончается терпение облекать в слова то, что невозможно удержать посредством пустых звуков.

– Уведи меня еще выше, что ты видишь? – тихий голос проникает прямо в мозг, перенося Сатина в иные края, высоко в небо. Доктор перемещает свою ладонь ему на лоб, под веки проникает яркий свет, и он резко зажмуривает глаза.

– Взмывая с орлами, за горами… там гавань, в гавани, – он судорожно вздыхает пьянящий запах воды и зимнего ветра. – Идет снег, дальше… ночью с небес опускается снег, дует ветер, но вода не замерзает, там существа с прозрачными телами, они выглядят как мужчины… Зачем ты показываешь мне всё это? Михаил, не надо… эти мгновения, как дурман, хватит, – он приподнимается и садится. – Я помню это место, но не знаю почему.

За опущенными веками – лишь темнота ночи, он больше не видит просторного голубого неба, где солнечное утро сменяется прохладной пеленой облаков, зависшей над горами, и ультрамариновой ночью – над бескрайней водой. Где сок и роса перемешивается на длинных травяных стеблях, он закрывает глаза вновь и вновь, но чудесная картинка исчезла.

– Покажи мне снова. Я хочу убедиться, – шепчет.

– Только что ты просил меня перестать насылать на тебя видения, – напоминает врач.

Сатин нервно потирает голень, пораженно понимая – нет больше грубых шрамов от колодки и царапин, больше нет усталости в натруженных мышцах, кожа бархатистая и упругая.

– Что ты сделал?! Со мной… – во взволнованном голосе благодарность перекликается с едва уловимым замешательством.

– Ну как? Понравилось летать? Я всего лишь показал тебе свой родной край. Я жил там, пока ты не родился, в тот день мне и предложили службу на земле. Будучи в смертном теле туда очень сложно попасть, гораздо труднее… Вечность, заключенная в тонкую материю. Натянуть посильнее, и она разорвется.

Завывает ветер, гоняя песок. Сатина начинает трясти от холода, он кутается в паранджу и прикрывает лицо, оставляя незащищенными только одни недоверчивые глаза. Заключенные ворочаются и постанывают, встревоженные мнимым затишьем в атмосфере. Трет кожу, разгоняя застоявшуюся кровь по жилам. Он тоже ощущает это затишье. Словно перед бурей.

– И чтобы защитить это великолепие, – Персиваль касается своих век, – мало одной лишь пары исцеляющих рук.

Доктор приближает своё лицо, наклоняется к уху.

– Пока я здесь, – касается колючей щекой черной паранджи, – я неотступно следую за тобой, потому что это мой священный долг, как фатума, оберегающего твою жизнь. Ты всё еще полагаешь, что можешь убить меня?

*

– Что ты предлагаешь? Маю еще не совершеннолетний!

– Уже в сентябре будет семнадцать. Он взрослый парень и вполне в состоянии содержать себя сам.

– Он – ребенок! – Тахоми встряхнула рубашку, повесила на вешалку и расправила тонкий покров шелка, взялась за следующую. – Мне достаточно и того, что он работает у русских иммигрантов. Я и не полагала, что Маю будет иметь такой успех. Но даже если так… я рада, он стал намного спокойнее, и я вижу, ему нравится там работать. Маю большую часть дня проводит в мастерской, разве тебе этого мало, они и так не видятся, считай? Он останется в Нагасаки, и я не вижу ни одной причины, почему бы ему этого не сделать, – отмеряя комнату шагами, женщина подошла к окну, несмотря на то, что еще было светло, задернула занавеску и, подцепив со стола бутылку, брызнула янтарно-коричневатой жидкости в пустой бокал.

– Я так не думаю. Женское влияние портит мужчину, вот почему он должен пожить самостоятельно.

– Семейная честь, такое тебе знакомо?

– Такая честь – позор.

– Я говорю не об их связи, Саёри! Поставь себя на моё место! Ты должен меня понять, в конце концов, – выпалила Тахоми, сжимая бокал и строго взирая на спорщика подкрашенными глазами. – Я говорю о том, что он несовершеннолетний, о том, что Маю мой племянник… это не моя просьба, – она потрясла стаканом, не сводя с Саёри внимательного взгляда. – Я должна о нем позаботиться, понимаешь? Какое имеешь ты право распоряжаться судьбами моих племянников? Маю пережил такое горе…

– И поэтому начал спать с братом? – отпарировал Провада.

– Саёри, он мой ребенок, – женщина подалась вперед, игнорируя свирепый взгляд. – Сын моей сестры, – в глазах стояли злые слезы.

– Я это уже слышал. Воля твоя, дорогая… Есть еще и второй вариант. Помнишь, мы о нем говорили? – спросил японец, критически изучая свои манжеты.

Тахоми моргнула и отпрянула.

– Мне кажется, проще отдать Маю в армию, когда он достигнет призывного возраста, а это произойдет совсем скоро. Но если ты так привязана к этому мальчишке… мы можем найти альтернативу и подыскать для Эваллё комнату в общежитии. Так будет лучше? – Саёри поморщился.