Камин-аут (СИ)

Надзиратель почесывает густую щетину и тоже смотрит на птиц. Нелегкая дорога вскоре измотает путников, и им, падальщикам, будет, чем поживиться… У охранников с собой ружья и кривые кинжалы. У Сатина на руках наручники, пристегнутые длиной цепью к уздечке верблюда, от жара кружится голова, хочется пить, но он не знает, как попросить, охранник лишь усмехается над его трогательно-жалостливыми попытками выстроить незнакомые слова в связную цепочку. По спине градом сыплет пот, одежда прилипла к телу, но если соблазниться и снять её, можно умереть, в лучшем случае, обгореть на солнце. От усталости он клюет носом, плохо работает неподъемная голова, ноги – по бокам верблюда, что мешки с костями, воспаленные глаза слипаются, ресницы склеиваются, отовсюду несет верблюжьим пометом, ладони и одежда пропитались этими животными. Черная грязь под желтоватыми ногтями на худых побагровевших руках, здоровая кожа шелушится, лицо лоснится от жира.

Догадываются ли птицы, что там есть один человек, мечтающий присоединиться к их свободному полету?

Сухие потрескавшиеся губы едва заметно кровоточат, приходится слизывать кровь, чтобы не умереть от жажды. Несколько часов без воды для странника в пустыне все равно, что сутки без выпивки – для алкоголика у себя дома.

Когда стемнеет, они остановятся, приготовят еду, напоят верблюдов. К этому времени один из заключенных падает с верблюда и валится в песок, на него орут, дергают цепь, руки несчастного вздрагивают, бьют хлыстами и палками, Сатин в ужасе смотрит на это и проглатывает сухой ком в горле. Бедолагу избивают до полусмерти, бьют аккуратно, со знанием дела, и до того момента, как песок окрасится свежей кровью, пройдет не одна минута глухих стонов. Кто-то неловко сползает с верблюда, падает на колени, поднимается с заляпанным песком подолом, на шатающихся ногах движется в сторону бедолаги, кричит на непонятном языке, размахивает руками с защелкнутыми на них наручниках, цепь качается, натягивается, не позволяя приблизиться к несчастному, он не может расквасить физиономии этих мордоворотов, этих садистов… его трясет от ярости. Сатин понимает, что это его цепь сейчас лязгает от нелепых попыток помочь упавшему заключенному, это его ноги в дешевых тапках месят как будто ржавый песок, из его горла исторгаются нечленораздельные ругательства. Его хватают за плечи, дергают с разных сторон, но он не пытается защититься, он не понимает, зачем ему эта возня, он будет парить вместе с падальщиками, выискивая трупы с остатками мяса на ломких костях, он будет в небе, его не заботят эти люди с мерзким запахом изо рта. Он не понимает ради чего ему защищать это слабое тело, ему разбивают губу, валят на песок, надзиратель ставит ему на спину ногу и надавливает. Но Персиваль не дает им завершить свое черное дело, и его отпускают. Персиваль что-то сказал на их обезьяньем диалекте, возможно, предложил взятку, чтобы Сатина ненадолго оставили в покое, уверил их, что он всего лишь бедный сумасшедший, которые не осознает, что творит, но больше такого не повторится, он больше никому не доставит проблем. Его гнев спровоцирован безумием и жарой. По голосу Сатин понимает, как напуган Персиваль. Доктор боится. За кого? За него что ли? Участники заварушки расходятся по добру.

Персиваль сопровождает караван с самого первого дня как врач-специалист, свято верящий в силу своего диплома. Пришлось отстегнуть немалую сумму, чтобы тюремщики пошли ему навстречу. Сатин часто задерживался взглядом на бредущей впереди фигуре, пытался понять, как мыслит этот человек, о чем думает, что побудило его бросить карьеру, дом, больницу и отправиться вместе с караваном заключенных в самую глухую тюрьму Африки; принести в жертву планы, перспективы, чтобы быть здесь; отстегивать деньги ничего не значащим ничтожным хорькам в черных капюшонах и парандже за своё унижение, терпеть чужие издевки, слышать тихие стоны заключенных, которые не подают виду, но они до такой степени напуганы, что зовут свою маму. Уважаемый доктор, успешный человек, его унижают какие-то боровы, сующие свиные рыла в каждую грязную лужу. За что он борется? Во что верить ему в этой пустыне? Здесь последняя вера умерла несколько тысяч лет назад.

– Мне не разрешили снять с тебя наручники. – Персиваль садится рядом на красноватый песок, ставит перед ним миску с рагу из фасоли. – Говорят, если снять с тебя наручники, то ты снова начнешь буянить.

– И они совершенно правы. – Сатин поднимает лицо на Персиваля и растягивает посеревшие избитые губы в самодовольной ухмылке. Голова слегка кружится, а веки тяжелее гранита.

– Тебе не следует так поступать. Другим заключенным дают только мясо и бурдюк с водой. Ты знаешь, что это значит? – доктор открывает саквояж, который вынужден таскать в руках, потому что верблюды переполнены, но в эту отговорку верят разве что только сами верблюды, тюремщики не хотят, чтобы иностранец распоряжался на их территории как у себя дома, и если доктор пошел на это, то пускай выполняет их требования и терпит их прихотливо изменчивое настроение.

– Нет, – честно признается Холовора. Он не знает. Заворачивает длинные черные рукава, чтобы удобнее было держать алюминиевую ложку. Ложка накалена, миска теплая, кашица из бобов сладковатая, это как издевательство, в пустыне, где и так каждый сантиметр пропитан солнцем – подавать горячую еду, класть туда сахар, чтобы обязательно вызвать жажду. Но так хочется есть и пить, давясь и захлебываясь, он глотает свою размякшую порцию и хлебает жидкость со дна миски. На языке остается привкус жести.

– Кажется, на Востоке есть такая смертная казнь: в течение месяца давать приговоренному одно лишь мясо и воду. Мясо – сложно усвояемый продукт, организм, получая только тяжелую пищу – большое количество мяса, которое он не в состоянии переработать, загрязняется шлаками и токсинами, смерть наступает через месяц, как следствие скопления этих вредных токсинов.

Сатин стряхивает со лба волосы.

– Они даже не понимают… – оборачивается на других молча жующих зэков, – что с ними происходит… Но почему? Они приговорены к смертной казни? – взгляд останавливается на руках Персиваля, расслабленно лежащих на коленях. Сглатывает и вдыхает запах ночной пустыни, смешанный с верблюжьей и телесной вонью.

– Может, кто-то из них и догадывается, но остальные не знают.

– Как же так? Что они сделали? И почему меня обошел приговор?

Доктор дожидается, пока он доест, неторопливо роется в саквояже. Сатин придвигается ближе.

– Михаил… за какие преступления они терпят всё это?

После некоторого молчания, Персиваль медленно отвечает:

– Один из них живодёр, ему вроде как доставляет удовольствие вспарывать брюхо визжащим поросятам.

Сатин едва заметно содрогается. Персиваль говорит, не отрывая взгляда от своих склянок, и кладет руку на его плечо, сжимает черную материю.

– Не оборачивайся на него, иначе он поймет, что мы говорим о нем. Другой, тот, что с изувеченным лицом… на нем висит тяжким бременем несколько убийств, здесь замешана родная кровь. После того, как он осознал, что натворил, он пытался покончить с собой, сначала просто жег себе пальцы и выворачивал суставы… и каждый раз ему не хватало сил довести дело до конца, насильно затащил к себе какую-то девчонку и у неё на глазах истязал себя, считал, якобы только перед непорочным взором не запятнанного кровью человека он сумеет очиститься и снимет груз своих преступлений, однако, не находя успокоения, он во всем сознался первому же встречному. А дальше ты и сам знаешь – последовала заслуженная кара.

– Но откуда ты знаешь?

– Я слышал, о чем говорили охранники. Истории довольно банальные и жестокие, не думаю, что тебе хочется их услышать, их полно у каждого заключенного, в защиту которых не выступит ни один адвокат, и они помалкивают, зная об этом. Могу тебя обрадовать… по сравнению с ними, ты еще не безнадежен. Они не какие-то второсортные воры или вандалы – любители памятников искусства, здесь не встретишь мальчика, балующегося ганджей, или автоугонщика, или, быть может, того парня, которого жена засадила за крупные долги. Это не то место.