Камин-аут (СИ)

Он не работает, не выходит на построение с другими заключенными, на утреннюю линейку, не ходит в общую столовую, не принимает душ вместе со всеми; целыми днями он заперт в одиночной камере, там нет окон, и это сводит его с ума, у него нет возможности видеть внешний мир. Каждый день его водят в эту комнату, где есть хирург и пара динозавров, первое время, когда у него случались нервные срывы от постоянного сидения взаперти – его били, кричали на него; но теперь, они не обращают на это внимания, игнорируют сам факт его существования, для них он – образец в пробирке; они не пытаются его выслушать, постараться понять его язык или позвать переводчика; и эти условия пригодны к жизни, но как только его тело станет не нужно хирургу для исследования – его жизнь полностью обесценится, пока его выделяют среди других заключенных, приносят сносную еду и чистую воду, разрешают не работать, в некотором роде он на особом положении, в какой-то мере они пекутся о его здоровье, пытаются свести на минимум последствия автомобильной аварии, и хоть человек в марлевой повязке иногда слетает с катушек и бросается на него, чаще всего всё заканчивается благополучно, остается только уповать на то, что в момент очередного приступа негодования у хирурга не окажется под рукой ножа или чего похуже. И он рад этому, этой обманчивой заботе, могло быть и хуже, но ведь с ним всё хорошо.

В груди разрастается дыра, а сердце мучительно ноет, и все равно это гораздо лучше, чем, если бы про него забыли и бросили в самую дальнюю камеру.

Если о нас забудут – мы умрем. Но мы не оракулы.

Двойник добавил своим словам оттенок смеха.

Оракулы не вляпываются в то дерьмо, в которое угодил ты, они предпочитают быть на поверхности.

Двойник спокоен, говорит как бы нехотя, неспешным, растянутым голосом.

Ты наивен, ты не веришь мне…

Двойник разговаривает с ним, у голоса в голове появляются эмоции и своя точка зрения, больше всего двойник любит спорить.

– Отъебись, если ты так торопишься подохнуть – я с радостью предоставлю тебе такую возможность… позволю им вскрыть мой череп и выпустить тебя оттуда к черту! – шепчет Сатин.

Лучше помалкивай, наш хирург не любит особенно болтливых пациентов… знаешь, как он поступает с теми, кто много говорит?.. Узнаешь.

– Я должен испугаться? Ты – сумасшедший.

Нет, я всего лишь голос в твоей голове, ты слышишь мои мысли. На самом деле я и не притрагивался к твоему телу! Я не пытаюсь тебя терроризировать, я не понимаю, почему ты меня гонишь? Мы ведь с тобой – единое целое, ты не помнишь, как тебе было больно, когда ты остался один. Ты такой наивный! Всё гораздо сложнее, чем, кажется. Прости.

– За что ты просишь тебя простить?

За то, что мне не удалось тебя убедить.

В комнату врывается хирург, за ним следуют динозавры, хватают Сатина, бьют об стену, сыплется кладка, по белой прослойке струится кровь.

Прости меня.

В голосе двойника – страдание.

– Прости меня, – повторяет Сатин слово в слово.

– Что ты всё время бормочешь?! Я велел тебе заткнуться! Почему ты продолжаешь разговаривать сам с собой?! – динозавры пытаются оттащить хирурга, но тот лишь крепче впивается в плечи Сатина, трясёт его: голова запрокидывается назад, вперед.

– Простите меня.

– Что?! – доктор взбешен, не понимает, что говорит пациент, готов взорваться от ярости.

– ПРОСТИТЕ МЕНЯ!! – липкая кровь стекает за шиворот, голова раскалывается от боли, затылок ноет так, словно его раскроили.

Шумно выдыхая, хирург отпускает Сатина и оправляет одежду. Достает шприц и кое-как собирает вытекшую кровь, пытаясь унять бешенство.

– Очень хорошо, – велят встать. – В камеру и принесите ему двойную порцию обеда, а то сегодня я взял у него слишком много крови. А мне еще нужно проверить его способности, из-за которых он и загремел сюда. Позвоните моей сестре.

Сатин заскрипел зубами, резко обернулся, но не смог вырвать руку из хватки темнокожего динозавра.

– Что вы задумали делать?

Хирург хмыкает и выливает кровь из шприца в какую-то склянку.

– Наука требует жертв. Уведите.

И тут в нем что-то щелкает, он, словно просыпается после затяжной спячки. Он пытался гнать чувства прочь, пытался вытеснить воспоминания, закрыться от внешнего мира с его динозаврами и эхом трубы, но кому от этого станет лучше?

Тебя все равно в конце прикончат, к чему столько страданий? Зачем ты всё усложняешь? Если бы не эти твои душевные терзания, жизнь была бы намного проще. Кому они нужны? Тебе-то точно нет, вспомни, о чем ты мечтал – о тихой спокойной жизни со своей семьей, где нет этих ненавистных тебе шоуменов, софитов, толп поклонниц, – это не то, что тебе по-настоящему надо, в этот мир тебя увели насильно. Забудь о страданиях, ты должен быть беспощаден, возведи вокруг себя стену из кирпича, не дай им снова причинить тебе боль. Не гони воспоминания прочь, позволь им пролиться на тебя, и тогда это освежит тебя. Извини, что не пришел в этот мир в твое время, я был бы рядом с тобой столько, сколько бы ты сам этого хотел.

Сатин перебирается в угол камеры и вытягивает ноги; ладони покрылись черными разводами, он не может смыть грязь, потому что ему не дают мыла; на обритом затылке кровавое пятно и размазанная по черепу засохшая кровь; если он проведет пальцами по лицу, то почувствует набрякшие мешки под глазами, но это всё не имело бы смысла для Рабии. Женщины очень хрупкие существа, им приходиться накачивать мускулы, делать над собой усилие, чтобы стать хоть отдаленно равными по силе мужчинам, пытаясь превзойти силу природы, он думает о том, насколько хрупкой была Рабия. Возможно, её воля была крепче гранита, уверенности и бесстрашия ей не приходилось занимать, но этого оказалось недостаточно. Сатин глядит перед собой невидящим взглядом. Больно вспоминать… Он наклоняется вперед, переваливается на колени, опускает локти на пол, касается лбом скрещенных ладоней, если бы он мог пронзить себе грудь и вырвать оттуда сердце, Сатин стискивает челюсти, елозит лбом по полу, шуршит ладонями. Больше нет смысла лелеять в себе это чувство, его женщина – его любовь. Тогда он замирает и уставляется в стену остекленевшим пустым взглядом, только лишь изредка моргая и поминутно сглатывая тугой комок, намертво застрявший глубоко в горле. Наконец-то можно забыть это слово, снять с себя хотя бы половину ответственности, освободиться от бремени, и руки перестанут дрожать, словно таким образом можно унять напряжение. На место напряжению придет ледяной холод. Здесь жарко и душно, спертый воздух, но холод забирается под кожу. Ему остается только ненавидеть исход, презирать, отторгая правду. Есть вероятность, что это сработает… Может быть, из этого и получится что-то… Он лежит на животе и смотрит в стену. Он сможет упиваться этой ненавистью, утолит свою уязвленную гордость. Рана заживет, и боль уляжется. Всё пройдет, всё проходящее.

Через какое-то время за дверью возникает шум: два человека говорят на здешнем обезьяньем диалекте.

– Визит в одиночную камеру по особому тарифу.

Сатин внимательно прислушивается, но внешне он спокоен и безразличен.

Открывается дверь, и в камеру входит незваный посетитель; несмотря на парево, на нем строгий тесный костюм. Холовора забивается обратно в угол и поворачивается к гостю боком. Это не может быть адвокат, не сейчас, слишком много времени прошло, чтобы о нем вдруг вспомнили власти, а даже если и адвокат, что с того? Отсюда его способен вытащить разве что сам Иисус Христос. У гостя небольшой чемодан, на носу – черные очки. Вот они, оказывается, какие – адепты службы поддержки заключенным. Загар на внушительных руках, как у бронзовой статуи.

– Вас прислал хирург? – из горла вырывается хрип. – Уходите. – Сатин вперился взглядом в грубую голую стену. Камень, покрытый разводами, кажется неровным.

– Нет, – говорит пришелец тихим расслабленным голосом.

У Сатина распахиваются глаза. Неужели?! Человек, который говорит с ним на одном языке, на его родном языке. Истерический визгливый хохоток. Боже, какой противный голос! Неужели это его?