Камин-аут (СИ)

– Убил китаёзу? Что, этот? – динозавр с ёжиком на голове и тихим голосом недоверчиво указал на Сатина квадратным подбородком. – Да за ним серия убийств!

Он знал эти слова, потому что в полицейском участке неоднократно их слышал, там ему еще пытались что-то объяснить, здесь никого не волновало его мнение, мнение чужака, белого, серийного убийцы и насильника.

Ли Ян мертв по его вине. Ли Ян был убит. Он, Сатин, убил парня. А на утро проснулся с провалом в памяти.

Надзиратель смотрел на него, не мигая, пытался прочесть по лицу всю правду. Высказавшись на обезьяньем диалекте, динозавр смачно сплюнул, подчеркивая сказанное; как и в других тюрьмах психов здесь не жаловали. Его увели в полутемные коридоры, с камерами наблюдения – здесь не было ни ковров, ни мебели, только бронированные лифты, чугунные перила и вентиляционные отверстия в полу с мощными решетками.

За всё время, проведенное в поезде, ему не дали ни питья, ни еды, здесь никого не интересовали его желания и элементарные потребности организма.

– Имя! – потребовал второй динозавр, дождавшейся своей очереди поработать языком. Сатина прогревали на солнце, чтобы он пропитался здешними запахами, иначе его сразу задерут, почуяв в нем чужака.

– Что? – он не понимающе переводил взгляд с одного лица на другое. Он не был уверен в том, что от него хотят, он не разбирал их странного говора. Всё, что они говорили, только его предположения.

– Назови своё имя!

Поднимаясь на лифте, он видел узкие окна, лазейки во внешний мир, но кроме площади и внутренних построек он не мог ничего разглядеть.

Один из его сопровождающих в поезде назвал его имя и фамилию, которые прозвучали неестественно. Подобное имя не годилось для жизни в тюрьме, и его следовало забыть. Если его не будут трогать, то он готов называться как угодно. По сути, оно не значит ничего, в прошлом имя было его статусом, но здесь свои порядки. Его прошлое не волнует никого, никто не будет платить за его пребывание в этой тюрьме, его жизнь здесь не стоит и гроша. Он оказался в мужской тюрьме повышенного контроля.

Его привели в кабинет, и навстречу вышел человек в белой повязке на лице. От наручников отстегнули цепь, власть желторотого мужичонки на время рассеялась, но тут же больно скрутили запястья чьи-то пальцы в медицинских перчатках, опаленная солнцем кожа врезалась в бинты, по спине заструился холодный пот. Сатин стиснул давно нечищеные зубы.

– Обыскать! – скомандовала стража.

В этом кабинете на огромной высоте его провели в крохотную комнатку, где подвели к стене.

Палец в медицинской перчатке указал на рубашку, потом на брюки.

– Снимай, – заглушенный плотной марлевой повязкой голос звучал неразборчиво, но всё было понятно и без слов. Глухой непонятный голос, жесткий взгляд, ледяные глаза стального цвета.

Дрожащими пальцами Сатин ухватился за треугольный ворот рубашки. Все взгляды были прикованы к нему, лампа светила прямо на него, и её яркий цвет спелого лимона, от которого сводило десны.

– Быстрее! – подгоняли его.

Никогда ему еще не было настолько неприятно находиться под ярким освещением, настолько неприятно чувствовать на себе взгляды, слышать нетерпеливое сопение… Раньше это была его работа – быть в центре внимания, но сейчас о ней стоит забыть.

– Живее, – ёжиковый динозавр наклоняется вперед и тычет дубинкой в колени Сатину, похоже, этот ловит от процесса особый кайф. Его напарник подносит к ноздре самокрутку и вдыхает запах.

Снимает робу перед надзирателем, он ненавидит процесс обыска; в воздухе разливается слабый травяной запах, басистый динозавр прячет курево в карман и потирает в пальцах порошок, его взгляд затуманен, он снова впивается в заключенного своими прищуренными глазенками, в уголках глаз залегли глубокие морщины, и Сатин отворачивается к стенке. Стоит забыть на время о своих чувствах, подавить отвращение, иначе он проиграет этим людям.

Хирург вертит пальцам, указывая на забинтованные руки, велит развязать. Когда бинты падают на пол, мужичонка разевает рот и издает возглас удивления, остальные продолжают хладнокровно его разглядывать. Ничего страшного, просто кожа немного обгорела и горит после ударов. Хирург касается его предплечья, рассматривает кожу на сгибе локтя, плече. Его резиновые перчатки липнут к коже и неприятно чавкают, его трогают, крутят, разглядывают. Сатина начинает трясти от омерзения.

Стоп. Он еще крепче сжал голову руками, нельзя, предаваясь воспоминаниям, забывать о настоящем; сороконожка шелестит лапками по каменному полу, гудят открываемые ворота – привезли новую партию: еды, питья, заключенных или наркотиков – не важно.

– К стене! Живо!

– Снимай всё, грязный насильник!

По правилам он должен снять с себя всю одежду и попытаться достать руками пальцы ног, пока его будут осматривать. Он сквозь стиснутые зубы хрипит и отдергивает руки, вырывается, он не хочет, чтобы в него лезли чьи-то руки, как будто он мог прятать какие-то наркотики. Его ударяют по коленям, и Сатин падает на пол, его бьют палками по спине и кричат на визгливом диалекте. Он закрывает лицо руками, удары сыплются по пальцам. После того, как надзиратель, отдуваясь и стряхивая с глаз челку, поправляет воротник и отводит дубинку, хирург с полным хладнокровием приседает рядом.

– Ты, верно, не понимаешь, где находишься. – Хирург повышает голос, глаза сужаются: – Постойте, кто это сделал?

– Его привезли к нам уже в таком состоянии. У него было сотрясение мозга и галлюцинации.

– Плохо… не наш профиль, у нас обычная тюрьма. Не повезло тебе, – пальцы в перчатках приподнимают его подбородок, щека отрывается от пола, и Сатин смотрит на хирурга, он не понимает, что так удивило врача. У тюремного доктора металлический голос, Сатину не хочется верить словам хирурга, показной учтивости: циничный лицемерный взгляд; но заключенный не может не верить ему: Сатин слишком хочет, чтобы хоть кто-то оказался на его стороне; хирург прав, он не понимает, куда попал – здесь нельзя верить ни кому и ни чему. – Забудь о гордости, – твердят губы под марлевой повязкой.

Он не знает, что ему говорит хирург, но он хочет верить, что его просят забыть о гордости.

Спина горит, казалось, ему обтесали позвоночник, содрали кожу с костей.

Они обретают голоса, Сатин наделяет их речь смыслом, но он не уверен, что они говорят именно то, что он слышит.

– Встань и ляг на кушетку, я посмотрю, что с тобой, – всё тот же металлический звон. – Быстрее!

Сатин приподнимается на локтях, но тут же хирург толкает его на пол и прижимает голову к полу, придавливает сверху рукой. Холовора стискивает челюсти, случайно прикусывая язык, на глазах выступают слезы, хмурит лоб; этот хирург – человек неуравновешенный. Рядом с лицом опускается лезвие, отсекая длину. Хирург протягивает руку к мужичонке. А Сатин понимает, что из всей шайки самый важный – это именно хирург, здесь он в почете, его уважают и побаиваются эти динозавры-надзиратели со своими электрошоковыми дубинками, перед ним пресмыкается мужичонок в военных ботинках.

– Остричь! – велит хирург, вдавливая голову Сатина в пол. Хватает клок волос, режет на весу. – Нам не нужны рассады вшей.

Длинные пряди ложатся на пол, придерживая затылок пальцами, его голову поворачивают в разные стороны и сбривают волосы электрической машинкой; его мучители тихо усмехаются, отводят глаза и хмыкают в кулак. Под самый корень, не оставляя ничего, наверное, хирург веселится вовсю, но хирург поворачивает лицо Сатина к себе и под повязкой ухмылка сменяется плотно стиснутыми губами, местного доктора не устраивает, что этот ёбаный иностранец продолжает оставаться спокойным, даже после того, как его побрили наголо – он всё равно спокоен, хирурга раздражает его покорное молчание, его яркие зеленые глаза на загорелой коже, хирурга раздражает сама кожа, даже его запах – приводит в замешательство. И тогда он ударяет по голове, по животу, и Сатин сгибается пополам, его опрокидывают вместе со стулом, на котором он сидел, снова бьют, на этот раз и безмятежный доктор прикладывает к общему безумию свою резиновую руку.