Камин-аут (СИ)

Сменный караул уже на месте и дает сигнал о пробуждении. Звук трубы разносится по огромной площади, поднимается вверх, на самые верхние этажи. В вагон заходит человек в форме, и уже спустя минуту поезд трогается с места, дверь в стене отъезжает, пропуская поезд, и опускается с железным лязгом. Шеренга мужчин, в болотного цвета униформе с черными дубинками на плечах, выходят на площадь и направляются к открывающимся воротам. В этом месте ночи короткие, а дни кажутся бесконечными. В среднем к половине двенадцатого вечера темнеет, а к четырем уже рассветает, в пять – трубный звук подъема. Среди надзирателей есть женщины с высокими крикливыми голосами, у них на голове – тугие прически и козырьки от солнца, в руках – всё те же дубинки, выкрашенные в черный цвет, многие имеют при себе оружие. Все они говорят на непонятном языке, шустром, визгливом и резком. Женщины-надзиратели носят юбки до колен, мужчины – военную форму. Здесь никогда ничто не меняется, здесь ничто не стремится измениться. У надзирателей смуглая кожа и черные волосы, у многих раскосые глаза, много темнокожих с бритыми головами. Женщины маленького роста, мужчины или очень маленького, или очень высокого. Есть арабы, есть африканцы, есть азиаты, белых здесь нет. Здесь нет тех, кто знает английский, уже не говоря о других европейских языках.

Он помнит день, как оказался в тюрьме.

Когда поезд прибывал, солнце вставало из-за горизонта, и здешние стены впервые для него осветились алыми красками. Он не знал, что находится за глухими стенами, бледно-зеленоватыми в свете прожекторов, круглые сутки несущих свою вахту за высокими воротами. Его привезли в вагоне по железнодорожным путям, но окон там не было, и ему разрешили снять с глаз повязку. Он привалился к стене в тряском вагоне, сиденья были отделаны оранжевой пластмассой, но он не хотел на них садиться, поэтому устроился на шатком полу. В кабине постоянно тикало, сигналило и гудело, словно его посадили в пластмассовую печь. От него старались держаться подальше, но людей влекло к нему, они не могли понять, что случилось с его кожей, выжженной ярким солнцем до бронзового оттенка, она покрылась россыпью не то веснушек, не то родинок. Пока сидел в городской тюрьме, успел привыкнуть к постоянной жажде и уже не терял сознание, его язык никто не понимал, но окружающие видели, что с ним происходит что-то, первым делом по прибытии на место, его обещались показать местному хирургу. Только загвоздка в том, что единственный врач, который мог бы что-то здесь сделать, погребен под толстым слоем земли, Сатин специально убедился, чтобы никто не смог обнаружить его могилу и вызволить оттуда мертвеца. Бронепоезд перевозил их через пустыню, по подземным туннелям, выныривая из-под песка прямо под раскаленное до бела солнце, и снова углубляясь в недра земли. Сатин не мог этого видеть, но пару раз, когда их поезд останавливался, он чувствовал запах жаркого песка и выжженной на солнце пыли, его увозили куда-то вглубь материка, где бы его никогда не нашли. Его хотели спрятать от правительства Финляндии, от адвокатов, от белых людей, от какого-либо закона, который мог бы его оправдать, защитить, смягчить приговор. Его везли туда, где он был никем, где его никто не знал, где бы он почувствовал себя ничтожным, разбитым и безнадежным. Его хотели лишить веры в себя, но теперь он был просто обязан защищаться, беречь свою жизнь, в этом вагоне без окон, обделанном оранжевой пластмассой, свобода стала как никогда ценной и желанной, он потерял семью, свободу, но он не мог потерять жизнь. Он стал испуганной забитой крысой.

По лбу стекал пот, в поезде стояла непередаваемая духота, и пахло чем-то специфическим – механизмами, смазанными маслом. После того, как он вытер лоб, на бинтах расплылось темное пятно, если его тело еще способно что-то извергать, то это было хорошим признаком, и Сатин улыбнулся, и это тоже было хорошо, значит, он жив и способен обороняться, потому что, как только его посчитают мертвым – тут же раздерут на кусочки. Невзрачная серая рубашка, которую ему выдали в поезде, была не ношеной, но обещала скоро пропитаться запахом его кожи. Велели переодеться и забрали ту одежду, в которой он просидел в участке. На ноги предоставили коричневого цвета широкие брюки, рослым заключенным они доходили только до середины икр, но были чистыми и не жаркими. Ему будет сложно не привлекать внимания. Когда Сатин стянул с себя грязную, пропахшую жарой и полицейским участком рубашку, надзиратель склонился вперед и гаркнул, вытягивая вперед два пальца. Сатин внутренне похолодел и замер с одеждой в руках, но надзиратель лишь усмехнулся и что-то пробормотал на непонятном языке, оказывается, внимание привлекла татуировка на спине заключенного. Убедившись, что Сатин переоделся и снял обувь, надзиратель выбросил его вещи в мусорное ведро, которое держал в руках. Подошел к нему и проверил уши, рот и нос на наличие спрятанных предметов, встряхнул спутанные волосы, и, досадуя на внешнюю невинность иностранного преступника, удалился, унося с собой мусорное ведро и запах пота.

Снова сел на пол и приник щекой к пластмассе; поезд резко повернул, и Сатин ударился виском об стену. Вдруг прибежал мужичонка, приземистый и крикливый, тыча пальцем, кричал свои непонятные слова, всё это было похоже на поток ругательств. Сатин непонимающе смотрел перед собой. Поезд замедлил ход, и желтокожий мужичонка защелкнул на его запястьях широкие наручники, пристегнул к ним цепь, цепь оканчивалась деревянной лакированной палкой, за которую и взялся мужичонка. Сатин с отвращением посмотрел на это приспособление, и внутренности нехорошо скрутило. Низкорослый надзиратель, не переставая что-то вопить, выволок его из вагона. Сходя по ступеням, Сатин едва не завалился, потому что мелкий его постоянно теребил и дергал, хватал за плечо, потрясал цепью. Из-за его неуклюжести мужичонка развопился еще громче. Рядом с открытыми дверьми вагона затормозил местный полицейский мопед. Под подошвами ощущалась горячая поверхность резинового покрытия. Мужичонка тыкал в Сатина пальцем, указывая на что-то новоприбывшему тюремному полицейскому. Второй ответил в том же тоне, но Сатин не смотрел на них, перед его глазами открывалось куда более занятное зрелище.

Монолитное здание тюрьмы, с крохотными лазейками окон в лестничных пролетах, здание, состоящее из блоков, с огромным подъездом и воротами. И красное солнце осветило эту сероватую громаду, белую площадь и призрачно-серые стены с вышками дозорных. Резиновое покрытие грело пятки, а на блестящих волосах оседала пыль. В этот утренний час чувствовалось, как от гладких поверхностей отделяется жар, пропитанный песком, потом, выхлопными парами поездов. Платформ как таковых здесь не было, (поезда спускались в подземные туннели) но вдалеке виднелось несколько внешних выходов. Над головой разливалось бело-голубое небо с багряной полоской восходящего солнца. Здание тюрьмы отбрасывало тень на площадь. Ворота разъехались, и во внутренний двор протянулась шеренга надзирателей, несколько человек отделилось от шеренги и направилось в сторону поезда. Мужичонка дернул рукой, и цепь напряглась, Сатин оказался на коленях. Перед ним предстало высшее начальство, контролирующее шеренгу надзирателей, два плечистых высоченных амбала, у одного – жесткий ёжик выгоревших кудрей, у другого – короткие просаленные волосы. Желторот откланялся начальству и закричал на заключенного, без конца дергая палку, тем самым, вынуждая кланяться этим додикам, запечатанных в своих костюмах, как в саркофагах. От них уже в такой ранний час исходил запах крепкого пота, кислая вонь давно немытых тел и грязи, налипшей к сапогам. Один из двух динозавров говорил тихим низким голосом, другой – хриплым басом, наверняка, берегли свои глотки на тот случай, когда придется кричать. Желторот схватил Сатина за волосы на затылке и ткнул лбом в землю.

Он искал виновных, он всюду искал виновников того, что его жену оторвали от него. Ему говорили, что её отвезут в больницу и там осмотрят, потому что неожиданно ей стало хуже. Преступление заключается в том, что он не смог защитить её. Он не видел её лица, а потом затих её голос, заглушенный шумом двигателя.