Тысяча и один призрак

орят, что в этот именно момент Шарлотта села в тележку.

Ее везли из тюрьмы в тот момент, когда молодой художник рисовал ее портрет. Ревнивая смерть не захотела, чтобы что-либо сохранилось от молодой девушки, даже и ее портрет.

На полотне сделан был набросок головы, и странное дело! В ту минуту, когда вошел палач, художник как раз набрасывал то место шеи, по которому должно было пройти лезвие гильотины.

Молния сверкала, шел дождь, гремел гром. Ничто не могло разогнать любопытную толпу. Набережная, мосты, площади были залиты народом, шум земли покрывал почти шум неба. Эти женщины, которых называли меткой кличкой: «лакомки гильотины», преследовали ее проклятиями, и до меня доносился гул ругательств, как гул водопада.

Толпа волновалась уже задолго до появления осужденной. Наконец, как роковое судно, появилась тележка, пересекая волну, и я увидел осужденную, которой я не знал и раньше никогда не видел.

То была красивая девушка двадцати семи лет, с чудными глазами, с правильно очерченным носом, с удивительно правильными губами. Она стояла с поднятой головой не потому, что она хотела высокомерно оглядеть толпу: ее руки были связаны сзади, и она вынуждена была поднять голову. Дождь перестал, но так как она была под дождем три четверти дороги, то вода текла с нее, и мокрое шерстяное платье обрисовывало очаровательный контур ее тела, она как бы вышла из ванны. Красная рубашка, которую надел на нее палач, придавала ей странный вид и особое великолепие этой гордой, энергичной голове. Когда она подъехала к площади, дождь перестал, и луч солнца, прорвавшись среди двух облаков, светился в ее волосах, как ореол.

Клянусь вам, что, хотя эта девушка была убийцей и совершила преступление, хотя бы и ради человечества, и хотя я ненавидел это убийство, я не мог бы тогда сказать, был ли то апофеоз или казнь. Она побледнела при виде эшафота, бледность особенно оттенялась, благодаря этой красной рубашке, которая доходила до шеи, но она тотчас же овладела собой и кончила тем, что повернулась к эшафоту и смотрела на него, улыбаясь.

Тележка остановилась. Шарлотта соскочила, не допустив, чтобы ей помогли сойти, потом она поднялась по ступеням эшафота, скользким от выпавшего дождя. Она поднималась так скоро, как только это позволяла ей длина волочившейся рубашки и связанные руки. Она вторично побледнела, когда почувствовала руку палача, который коснулся ее плеча, чтобы сдернуть косынку, покрывавшею шею, но сейчас же последняя улыбка скрыла бледность, и она сама, не дав привязать себя к позорной перекладине, в торжественном и почти радостном порыве вложила голову в ужасное отверстие. Нож скользнул, голова отделилась от туловища, упала на платформу и подскочила. И вот тогда, слушайте, доктор, слушайте, и вы, поэт, тогда один из помощников палача, по имени Легро, схватил за волосы голову и из низкого желания польстить толпе дал ей пощечину. И вот, говорю вам, от этой пощечины голова покраснела. Я видел ее сам — не щека, а голова покраснела, слышите ли вы? Не одна