Тысяча и один призрак

одна щека, по которой он ударил, обе щеки покраснели одинаково, чувствительность жила в этой голове, она негодовала, что подверглась оскорблению, которое не входило в приговор.

Народ видел, как голова покраснела. Народ принял сторону мертвой против живого, казненной против ее палача. Тут же на месте толпа потребовала мести за гнусный поступок, и тут же негодяй был передан жандармам, которые отвели его в тюрьму.

— Подождите, — сказал Ледрю, заметив, что доктор хочет говорить, — подождите, это еще не все.

— Я хотел бы знать, какое чувство руководило этим человеком и побудило его совершить гнусный поступок.

Я узнал, где он находится, я попросил разрешения посетить его в Аббатстве, где он находился, получил это разрешение и отправился к нему.

Приговором революционного суда он присужден был к трем месяцам тюремного заключения. Он не мог понять, почему его осудили за такой обыденный поступок, какой он совершил.

Я спросил его, что его побудило совершить этот поступок.

— Ну, — сказал он, — вот еще вопрос! Я приверженец Марата, я наказал ее во имя закона, а затем я хотел наказать ее и за себя.

— Неужели же вы не поняли, — сказал я, — что этим нарушением уважения к смерти вы совершили почти преступление?

— А, вот еще! — сказал Легро, пристально глядя на меня. — Неужели вы думаете, что они умерли, потому что их гильотинировали?

— Конечно.

— Вот и видно, что вы не смотрите в корзину, когда они там все вместе, что вы не видите, как они ворочают глазами и скрежещут зубами в течение еще пяти минут после казни. Нам приходится каждые три месяца менять корзину, до такой степени они портят дно своими зубами. Это, видите ли, куча голов аристократов, которые не хотят умирать, я не удивился бы, если бы в один прекрасный день какая-нибудь из этих голов закричала бы: «Да здравствует король!»

Я узнал теперь, что хотел знать. Я вышел, преследуемый одной мыслью: действительно ли эти головы продолжали жить, и я решил убедиться в этом.

Глава шестая. СОЛАНЖ

Во время рассказа Ледрю настала ночь. Гости в салоне казались тенями не только молчаливыми, но и неподвижными. Все боялись, чтобы Ледрю не прервал своего рассказа, ибо все понимали, что за этим страшным рассказом скрывается другой, еще более страшный.

Не слышно было даже дыхания. Только доктор открыл рот. Я схватил его за руку, чтобы помешать ему говорить, и он, действительно, замолчал.

Через несколько секунд Ледрю продолжал.

— Я вышел из Аббатства и пересекал площадь Таран, чтобы направиться на улицу Турнон, где я жил. Вдруг я услышал женский голос, звавший на помощь. То не были грабители: было едва десять часов вечера. Я побежал на угол площади, где раздался крик, и увидел при свете луны, вышедшей из облаков, женщину, отбивавшуюся от патруля санкюлотов.

Женщина также увидела меня и, заметив по моему костюму, что я не совсем из народа, бросилась ко мне с криком:

— А, вот же Альберт, я его знаю, он вам подтвердит, что я дочь тетки Ледие, прачки.

В ту же минуту бедная