Камин-аут (СИ)

У каждого человека бывают свои падения и взлеты, одни слишком резкие, другие, как в замедленной киносъемке. Маю думал об этом, поднимаясь на одиннадцатый этаж. Он редко поднимался сюда, не желая отнимать у них с братом время, предназначенное только для них двоих, а физиономии Томы и Патрика успели уже приесться.

Еще в коридоре он услышал голос Эваллё, брат частенько приходил к ним на квартиру, в отличие от Маю с соседями парень сошелся почти сразу же. Брат болтал что-то невразумительное, мальчик никак не мог врубиться в смысл его монолога. Из-за приоткрытой двери в темный коридор просачивался яркий электрический свет. Тома рассмеялся.

«Как же они голосят!» – мысленно схватился за голову Маю. Неудивительно, что Тахоми теперь засыпает только с пол рюмки.

Было неприятно, что Эваллё тоже участвует в этом, если они на пару с Фрэей развязали войну против Саёри, то уж какой-то мудреный сестрица с братцем выбрали способ для её ведения. Ночные бдения Эваллё раздражали Проваду даже больше, чем пьянство Янке.

– Психологическая атака, давление… – прошептал Маю сам себе, пытаясь отыскать логику в поведении родных.

В квартире соседей точно кто-то бегал в носках по голому полу. Маю еще слышал бледный прокуренный смех Томы, когда осторожно надавил на дверь. В квартире русских оказалось нестерпимо душно, представилось, что там совсем нет кислорода. Уже на пороге вдруг захотелось развернуться и улепетывать отсюда, несмотря на гостеприимный яркий свет, на ароматный дым сигары Томы, несмотря на то, что Эваллё рядом. Продвигаясь вперед по коридору – у соседей расположение комнат в точности повторяло их собственное, где гостиная считалась одной из самых удаленных комнат – Маю ощущал странный дискомфорт, словно он во сне, а перед ним отворяется дверь в совершенно иной мир. Он прошел сквозь эту невидимую дверь, погрузившись с головой в незнакомую обстановку, отстранено понимая, что больше не вернется назад.

Глаза быстро привыкали к увиденному, точно так же, как и в прошлый раз, только сейчас он не торопился кидаться брату навстречу. Маю был здесь, по эту сторону невидимого барьера, Эваллё затащил его в свой мир, там, где обычно обретался день ото дня, пока Маю смотрел на него из-за стекла.

Тома с папиросой в зубах, повесив на себя баян, пытался наиграть на нем что-то незатейливое.

Маю смотрел на брата со стороны, будто не участвуя в собственной жизни, и действительность проносилась мимо.

Повалив Патрика на пол, Эваллё наклонился над ним, как гиена, и потихоньку целовал его обнаженную кожу, слизывая дрожь и сегодняшние рабочие пятна мазута, а, может быть, солярки… Грязная картина казалась вполне натуральной. Его брат лизал этого «принца-мстителя», пока Маю спал этажом ниже. Тихо оседая на пол, мальчик ухватился за косяк. Его присутствия не замечали, Тома прикрыл глаза, как верный оруженосец маленького принца, абстрагировавшись от того, что сейчас происходило в паре метров от него, или ему действительно всё было до фени. Заросшие темными волосами пальцы механически надавливали на белые кнопки. Несостоявшегося музыканта-любителя спасал баян, его вполне осязаемая черная гладкая поверхность, тяжесть и тепло нагретого инструмента – звено, связывающее Тому с реальным миром, и так недостающее самому Маю – спасал от стремительного падения в темный непонятный мир, куда неизбежно проваливался мальчик.

Патрик тихо постанывал, что выглядело более развратным, чем если бы он орал во все горло. Корчился под градом поцелуев. Его визгливый голос почти полностью заглушала мелодия баяна и долбеж магнитофона. Для конца весны Эваллё был слишком тепло одет, черная водолазка плотно облегала каждый сантиметр его накаченного, но в то же время изящного торса. Когда он наклонялся – на руках вздувались вены, сейчас он больше напоминал дикую кошку, нежели человека. Это было гораздо грязнее заброшенных туалетов. Первобытное в человеке.

В гостиной громыхал англоязычный поп-рок, слишком мощный для попсы и слишком плаксивый для рока.

Отчетливо было видно, как Валя обмазывает пацана сгущенным молоком… оно стекает вниз по спине, по животу…

Жадный язык лижет белую маску, чавкает, причмокивает.

Хотелось закрыть глаза, не видеть этой сцены, заткнуть уши. Когда Маю распахнул глаза, на месте Патрика лежало его собственное тело. И это было тело, Маю не чувствовал в нем голоса разума, просто – оболочку, снедаемую желанием и похотью. Наверное, так он выглядел в глазах остальных, в глазах Огнецвета, Янке, окружающих: пустая оболочка с его внешностью, с его голосом, внутренностями…

Рот приоткрылся, готовый исторгнуть вопль.

Стало нечем дышать, горячий спертый воздух выжал весь кислород из легких. Эваллё пугал, голодный взгляд…

Хотелось спрятаться от брата, но невозможно было оторваться – шокирующая картина приковала к месту. Эваллё начал раздеваться, второй Маю натужно дышал, помогая стянуть одежду. Ничего грязнее он не видел, ничего настолько же извращенного. Безумные черные глаза на выкате и, вторые, изжелта-зеленые – это ведь его собственные глаза. Это было гораздо хуже изнасилования… Что-то тихо мыча, Маю зажимал себе рот, боясь попасться. Чистой воды преисподняя. Постепенно силы его покидали, из него вытрясали душу, тело выжимали как лимон.

Словно отделившись от тела, мальчик наблюдал за собой и братом, за тем, вторым Маю… за своей второй сущностью, олицетворяющей всю похоть, какая только в нем была.

Попятился в коридор. Сердце готово было выскочить. Запрокинул голову, устало съезжая по стене.

Неужели так выглядит со стороны их с Эваллё так называемая «любовь»? Они превратили такое священное чувство как любовь в порочный акт буйства плоти над разумом. Разве окружающие видят их именно в этом ракурсе?

Обессилено сев на полу, Маю понял, что его колотит. В ушах стоял усиленный звук чужого соития. Тишина коридора не приносила облегчения. Влажные сосущие звуки… частое дыхание… непрерывный марафон.

Вся кожа поясницы и живота будто слиплась. Просунув ладонь под сорочку, дрожащими пальцами накрыл низ живота. Стала ощутима липкая кожа, словно обмазанная чем-то. Вдох для крика. К пояснице приклеилась материя. Волна ужаса прокатилась по горлу. Нет…

Ледяной рукой Маю отогнул край сорочки. В глазах набухли слезы.

Светлая, густая жижа с приторно-сладким запахом молока… пояс джинс был мокрым насквозь. Тело приятно ныло, осязание шершавого языка еще было на коже. Давление глубоко внутри. Что происходит?

*

С 11 по 25 мая в Токио во Дворце Спорта «Кокугикан» проводился ежегодный турнир сумоистов, нацу басё. Тахоми взяла небольшой отпуск и вместе с племянниками решила посетить столицу. На эту идею её подтолкнул Саёри, который был большим почитателем сумо, каждый год не упускал возможности побывать на борьбе.

Фрэя собралась встретиться с Моисеем в Токио и пожить у него до тех пор, пока турнир не закончится, после чего вместе с семьей она вернется домой на школьный фестиваль.

Тахоми в кимоно и Саёри в костюме заняли свои места, с двух сторон к ним подсели братья Холовора, в парадной одежде. На первом ряду велась фотосъемка, щелкали вспышки фотоаппаратов. Маю снял пиджак и положил за спину, засучив рукава белой рубашки, обнаружил пятно тосола на внутренней стороне. Тахоми постоянно что-то ему говорила, просила не класть голень на колено и не крутиться. По другую сторону, рядом с Провадой сидел спокойный танк – его старший брат Эваллё, казалось, происходящее его полностью устраивало. Изредка Холовора переглядывался с Маю.

Парень любил спорт, в университете у них не было бойцов сумотори [борец сумо (буквально: «занимающийся сумо»)] и рикиси [богатырь; уважительное именование борца сумо], просто потому что у них не выстроили казармы для их тренировок, потом, сумо подразумевало долгое учение, а университет – это лишь временное место обучения со своими выпускниками и новичками. Но, конечно, и тут Эваллё знал практически всё, по дороге он успел рассказать Маю о всевозможных ударах, нынешнем йокодзуне [великий чемпион; высший титул в борцовской иерархии, а также борец, носящий это звание], традициях на арене и в жизни сумотори, и говорил он сплошными терминами, будто несколько лет до этого посвящал себя исключительно борьбе сумо.