Зачем нам враги

-то и задумываетесь, зачем вы так поступили. И как вы могли. Вы думали хоть когда-то прежде — как вы могли? Как... как и зачем ты это сделал, ты, вшивый ублюдок, ты думал, что можешь играть с другими, как тебе вздумается, и убивать их, когда они тебе наскучат?

— Эллен, с кем ты говоришь? — тихо спросил Глориндель.

— С тобой! — яростно выкрикнула она и снова полоснула ножом по стволу прямо над головой эльфа, прочертив в мягкой коре ровную, сочащуюся соком рану. — Не смей из меня дуру делать! Довольно уже! Если не можешь научить меня убивать всяких ублюдков — научусь сама. И на тебе научусь, раз уж не на ком больше.

— Ты не способна на это.

— Вы не знаете, на что я способна.

И в его глазах она увидела — да, он правда не знает. Знал вчера, минуту назад — а сейчас не знает. Он все-таки такой еще... маленький и глупый, этот эльф. Мальчишка. Щенок. Наглый и дерзкий щенок, который там, у себя на родине, был блистательным дворянином, давал балы, выигрывал битвы и кружил головы женщинам, и женщины кружили голову ему... У него была одна... любовь... та, к ногам которой он был готов сложить головы всех своих врагов... даже если бы она его просила это го не делать... если бы хватала его за ноги, волочась за ним по полу, и рыдала, и кричала: «Нет, нет, только не уходи, я чувствую беду, нет, не ходи на эту битву, Рассел! » А он... он смотрел на нее своими пронзительными васильковыми глазами... смотрел с нежностью и отвращением, не видя ее, видя только свой долг, долг перед своим народом и своими принципами, и еще он обещал, он поклялся, что вернет святыню в свой род, и не важно, что ему так хотелось бы наплевать на эту святыню, забыть, бросить все, предать все и броситься к этой женщине, поднять ее с колен, осыпать поцелуями ее лицо и повторять без конца ее имя: «Аманита, Аманита, Аманита... »

Аманита.

Эллен видела свою руку, прижимавшую лезвие ножа к горлу эльфа. Видела струйку крови, бегущую по его шее вниз, за распахнутый ворот измятой рубашки. Видела, но ничего не могла поделать. Потому что всю ее, весь мозг, все естество заполнило это имя — бьющееся, пульсирующее, нарастающее в ней безграничным, беспредельным криком: «Аманита, Аманита, Аманита! »

Она увидела, что пересохшие губы эльфа шевельнулись — совсем слабо, будто он едва слышно шептал, — но его шепот ворвался в крик в голове Эллен и заглушил его далеким, осторожным, несмелым:

— Натан?..

Пальцы Эллен разжались. Нож вывалился из них, нырнул в траву — она не видела, куда именно, потому что слезы слишком быстро навернулись на глаза. Ноги Эллен подкосились, она осела на холодную, колючую от веток землю, зарылась лицом в ладони и разрыдалась. Она плакала долго, измученно, ничего не видя, не слыша, не чувствуя.

Она знала только, что все-таки не могла, и плакала от счастья, что это так.

Когда к ней вернулась способность воспринимать окружающий мир, она встала на четвереньки, стала ползать, слепо шаря руками в траве, все еще плача. Наконец ее пальцы наткнулись на рукоятку ножа.