Ожидание

У тёти было всё: неудачная любовь, всепоглощающая и стремительная, позднее заму-жество, ранняя смерть мужа, рождение мёртвого ребёнка, и нелёгкая доля молодой вдо-вы, судя по намекам и обрывкам разговоров, в чем-то грустная и немного бестолковая…

Да не всё ли равно, какая у кого была жизнь? Не нам о том судить! Ясно одно, материнс-кое чувство, и радость счастливого деторождения обошли стороной эту гордую когда-то красавицу, в чём-то сильную, и в тоже время слабую, как и все женщины.

Но тётя всегда была оптимисткой. Уныние и тоска никогда не находили приюта в её беспокойной душе. И никто, никогда не видел её слёз, хотя жизнь не раз, и не два пы-талась сломить её. Но тётя Фаня всегда любила жизнь, любила и заставляла любить других, ту суровую действительность, что иногда являлась нам. Как не вспомнить то время, когда ей был поставлен страшный диагноз. Рак! Операция длилась пять часов. Да, тётя всегда была оптимисткой, и на операцию она шла с улыбкой, и после опера-ции смех не покидал ту палату, где лежала тётя. И может, поэтому она выжила, и по-бедила в том споре за жизнь. И ведь уже скольких товарок по палате она пережила. Может быть, даже благодаря тому, что не сидела и не ныла о своих болячках, а бегала и носилась как десятилетняя девчонка за своими козами по всему Яру, со смехом пере-сказывая смешные истории о своих любимцах, о которых знала всё, начиная от их ха-рактера и привычек.

Ника с детьми весело смеются над тётей, когда она самозабвенно рассказывает как Лёшка, огромный породистый козёл, вожак стада, обладатель длинных витых рогов, загнал её на крышу сарая и заставил просидеть на ней битых четыре часа, изнывая от жажды и жары.

— Сидеть бы мне и дольше на ней, да вот послал же Бог соседа- выпивоху, занять деньжат на опохмелку. Вот он меня и вызволил из плена… — серьёзно рассказывала тётю, не обращая внимания на хохочущих детей и Нику. — Ну, я от радости ему и отва-лила деньжат… Жена потом приходила со мной разбираться… — вздохнув, грустно закан- чивала тётя свою историю, хотя глаза её искрились лукавым весельем.

После обеда дети опять умчались в Яр, а тётя, обратив внимание на непомерный аппе-тит Ники, и узнав о беременности племянницы, сначала пришла в восторг, а затем в не-годование, узнав о дурных намерениях Ники.

— Ты ещё молода! Роди, это может быть твоё самое гениальное дитё! Я читала в жур-нале, что поздние дети — гениальные дети!

— Тётя Фаня, о чем вы говорите? Мне ли рожать в такие годы, да ещё и без мужа!

Пожилая женщина подозрительно смотрит на Нику, а затем сердито спрашивает:

— Чего с абортом тянула тогда? Почему сразу не сделала?

— Не знаю! — честно признаётся Ника, поднимаясь в волнении с дивана, и отворачива-ясь к окну, пряча свои глаза. — Зачем, почему и отчего? Я уже не могу ответить на это… почему? Может быть, стыдно было идти в больницу. Город маленький, сплетни и пересу-ды пойдут. В запасе у меня последняя неделя, всего ничего, но… но если нельзя… тогда придётся вызывать искусственные роды.

Тётя Фаня возмущённо ахнула, прикрыв рот фартуком, а Ника, виновато посмотрев на неё, добавила:

— Здесь никто не знает меня, отлежусь, а заодно и дети отдохнут от города.

— Так, так! Вот ты и примчалась сюда, грех на душу брать! — осуждающе промолвила тётя Фаня. — Ты грешишь, а мне ещё грешнее…

— Отчего? — наивно протянула Ника.

— За тебя! За то, что знаю, а не могу тебя отвратить от дурного поступка. За то, что это плохо! — бросила тётя Фаня, и тяжело шаркая ногами, отправилась в кухню.

Но, остановившись на полпути, вдруг пристально посмотрела на Нику:

— Ну, а отец — то кто?

— Прекрасный человек! — улыбнулась Ника.

— Прекрасный! — проворчала тётя Фаня, покачивая сердито головой:- Был бы прекрас-ный, не сидела бы ты тут у меня в доме, а готовила бы мужу супы да борщи, да стира-ла бы ему носки!

Ссутулившись, она пошла к выходу, но Нике показалось, что её тётя сутулится сейчас больше обычного, словно у неё на плечах лежит огромная, непомерно тяжёлая ноша.

А через час, Ника уже сидела в маленьком чистеньком кабинете врача- гинеколога и отвечала на вопросы молоденькой медсестры, которая старательно выводила калиграфи-ческим данные Ники, на сером титульном листе только что заведенной на неё карточ-ки посетителя.

— А вам и не дашь тридцать семь! Вы прекрасно выглядите, могли бы и вновь родить! — говорила Нике доктор, женщина лет пятидесяти, с добрым приятным лицом.

Но увидев, как у её пациентки наливаются слезами глаза, она вздохнула, и, снимая с рук резиновые перчатки обратилась к молоденькой медсестре:

— Назира, выпиши направление на анализы, да заодно и на медицинский аборт.

Когда же Ника взяла протянутые ей листочки бумаги, доктор, опять вздохнув, произнесла:

— В запасе у вас два дня. Если вы не передумаете, то в четверг, к десяти часам утра в приемную больницы, добро пожаловать!

Она вновь страдальчески вздохнула, но тут — же склонившись над бумагами лежащими

перед ней на столе, стала быстрым размашистым почерком что-то писать.

Ника шла домой к тёте Фани. Кажется, никогда в жизни ей не было так тяжело. Но она знала, то, что она сделала, необходимо было сделать. И пусть так вздыхает эта жен-щина — врач, пусть тётя Фаня будет сейчас долго и нудно говорить ей обидные слова. На-верное, это тоже нужно перетерпеть. А она вытерпит всё.

ГЛАВА 54.

Вода в Ручье бежит тихо, безмолвно, словно боится потревожить сонную тишину по-луденного зноя. А может, тишина, и тихое журчание Ручья, всё это ради той женщины, что сидит на невысоком бережку, задумавшись о чем — то своём. Глаза её прикрыты, ру-ки благочинно сложены на коленях, бледное лицо поднято навстречу жарким лучам солнца, которое безжалостно именно в этот час.

Полуденный зной Керкена! Он способен за короткое время сжечь дотла всю зелёную траву на лугах и полянках. Он способен растопить лёд в горах, и вызвать к жизни тот бушующий страшной силой грязный поток воды, именуемый половодьем. От этого зноя, слабым людям становится не по себе, ибо кажется, что мозги начинают плавиться от жа-ры, а мысли путаться и словно вытекать из перегретой головы одна за другой.

Ах, если бы это было так! Тогда бы, наверное, не тревожили эту молодую женщину ка-кие — то тайные думы, вызывающие лёгкий трепет длинных тонких ресниц её удивитель-но чёрных глаз, в которых что — то сверкает…скорее всего, похожее на слёзы.

— Мама! Смотри, как я ныряю! — кричит темноглазый мальчуган, подбегая к женщине.

Она же, словно испугавшись, быстро подносит ладонь к своему лицу и резким движе-нием смахивает с глаз что — то, а затем улыбается в ответ:

— Данил осторожнее! Здесь дно каменистое!

Но мальчик, уже развернувшись, бежит по воде вглубь речушки. И хотя на середине, воды ему по пояс, женщина знает — это ненадолго! После половодья река с каждым днём мелеет, и уже через месяц, лишь кое-где останутся места, где детвора будет плескаться всё оставшееся лето. И едва ли тогда горную реку, давшую селу название, назовут по её имени. Для многих она будет и останется Ручьём, из далёкого мира детства.

Ещё раз, взглянув на ребятишек плещущихся в воде, женщина вдруг улыбается, разво-дит руки в стороны, потягивается, и откидывается назад на мягкую траву. Грусти уже нет в её глазах. Она смотрит в синее небо над головой, вслушивается в детские голоса, и думает с завистью о том, как-бы ей хотелось окунуться в холодные воды этой речушки. Но она уже взрослая. Она не смеет нарушить грань, отделяющую её от мира детства. Она её не нарушит… во всяком случае сейчас! Она ещё успеет искупаться в Ручье, успе-ет… сегодня вечером!

— Мам, я есть хочу! — подбегает к ней Данил, и Ника с удовольствием отмечает про себя: — Всё правильно! Так и должно быть! После холодной воды, свежего воздуха и шумных игр, у кого угодно пробудится зверский аппетит. Это было всегда, и даже в её детские годы, и это останется навек.