Червь времени (Подробности жизни Ярослава Клишторного)

Савеличев Михаил Валерьевич

Червь времени (Подробности жизни Ярослава Клишторного)

Глава первая. СЛАВА

Осень длилась вечность, и это было прекрасно.

Зима, лето скучны - только мороз, только жара, словно идеальные добро и зло, без полутонов, без переходов, без дьявольской смеси характеров, без перчинки споров, лишь уныло-постное благодушие тихого семейного счастья, воскресного огородничества, да экранных вечеров в обществе говорящих голов, стучащих вязальных спиц и наскучивших непонятных книг.

Весна, конечно, интереснее, как интересен сам процесс изживания жизни, когда ты точно знаешь, что тебе когда-нибудь стукнет лет тридцать-девяносто, что промерзшие черные деревья распустятся новой ярко-зеленой листвой, за школой наступит пора университетов, а на улице с каждым днем будет все теплее и суше.

Это подъем, взгроможденный перед тобой фактом собственного существования, ты словно альпинист, включенный в бесконечную связку бредущих к вершине людей, опутанный, прикованный к ним тысячью веревок и карабинов, и как бы ты не старался оттуда вырваться, остановиться, сесть на каменистый склон и, жуя травинку, просто посмотреть на безумие со стороны, все равно ничего бы не получилось, потому что рядом с тобой бредет самый безжалостный надсмотрщик - Время, подгоняющий тебя черной плеткой страха смерти и забвения.

Господи, какие мы все наивные - идем по рассыпающемуся от тяжести тел и накатывающего сверху жара, изъеденному солнцем и водой льду, вперед, через грязь, лужи, отвратную кашу прошлогодней листвы к лелеемому отпуску или каникулам, и считаем, что это и есть жизнь, что уж теперь-то нас ждут исключительно цветение, бодрость, купание в реках. А хитрое Время сменяет кнут на большущий пряник, и вот мы уже на вершине, спуск с которой отныне есть личное дело каждого.

Поэтому осень честнее и свободнее. Она никуда не заставляет ползти, карабкаться, никого не подгоняет и не вздыбливает новых вершин. В ней есть и лето, те самые деньки, когда набранная скорость жаркого движения августа выносит из условных календарных рамок солнечные деньки и зелень, но потом инерция затухает, ей на смену приходит тепло разложения, где уже нет места изумрудному и бирюзовому, запахам травы и асфальта, а только растекаются по влажному листу непогоды акварельные оттенки от желтого до красного, а глубокая и холодная синева венчает ледяную свежесть утра и дым костров.

Есть в осеннем ландшафте уголки зимы, сыплющей в самом конце ноября мокрым снегом на черную землю с редкими волосками увядшей травы; белыми паутинами мерзлых луж; последними мокрыми и страшными в своей окончательной смерти листьями; плотными и тяжелыми от воды снеговиками, грязными, унылыми - преждевременные и незаконные плоды породившей их осени. Но на этой линии от горной вершины до ее подошвы порой верх берет нежданная весна с дождями и оттепелью, сильным ветром и белоснежными кучевыми облаками, но только лишь для того, чтобы оттенить гордое умирание, холод, истощение и приходящую вслед за расточительным богатством голодную свободу.

За все это время прошли сентябрь и часть октября, если календарные вешки еще имеют какое-то значение. Тепло бабьего лета осталось в невообразимой дали, и он теперь в полной мере наслаждался всеобщим угасанием, тоскливыми ливнями, растущей ночью и лужами. Но осень не приедалась, ее хотелось все больше и больше, чтобы дождь моросил постоянно, именно моросил - уныло, безысходно, раздражающе, повисая на лице и шапке, проникая какими-то путями под анарак, делая влажной рубашку, тихо и усыпляюще стуча в окна.

Он сидел на зеленом макете броневика с полосы препятствий, что за плацем, обозревал расчерченную уже почти смывшейся белой краской ровную асфальтовую площадь для редких парадов и отработки строевых упражнений, краснокирпичную громаду казармы за высокими мокрыми и голыми липами, длинное приземистое здание учебных классов с прячущимся там скелетом Т-62, в котором при желании можно было отыскать многочисленные солдатские "нычки" со спрятанными банками сгущенки и джема.

Ему сейчас не хотелось ни грозы, ни сильного ливня. На них хорошо смотреть дома, сидя на широком подоконнике, обхватив колени и выключив везде свет, привалившись виском к дребезжащему, холодному и почему-то мокрому стеклу, наблюдая то за клубящимися тучами, то за домом напротив, то за отражением в грозе своей собственной физиономии. В такую непогоду не то что бегать, в школу идти не хочется. На счастье дождик сейчас именно такой, какой он и желал, но в этом не было его заслуги, так как над погодой он не имел власти, просто повезло.

В проходе между учебными классами и солдатским магазином показалась бегущая трусцой фигурка в ярко-красном анараке, синих спортивных штанах и удивительно белых кроссовках. Девушка (а то, что это существо женского пола было ясно, во-первых, по стилю бега, с каким-то забавным загребанием ногами, а во-вторых, никто, кроме Марины, не должен был здесь появится в столь ранний и сумрачный час в вызывающе гражданской одежде) свернула направо, пробежала вдоль здания, старательно огибая все лужи, вышла на финишную прямую и уже в полную силу помчалась мимо бетонных планшетов с фигурой неизвестного солдата в Трептов-парке, боевым путем части и цитатами из классиков марксизма-ленинизма об армии. Тут она уже не обращала внимания ни на какие лужи, смело разбрызгивая их во все стороны, в том числе и на себя, так что когда она взобралась на броневик ноги ее по колено были мокрыми, а кроссовки хлюпали.

- Привет.

- Привет.

Они поцеловались и он почувствовал на своих губах вкус дождя, странную смесь мокрой коры, свинца с пряностью пота. Девушка подложила под себя ладони, чтобы окончательно не промокнуть на крупных каплях, больше уже похожих на лужицы, так как масляная зеленая краска не давала дождю растекаться или впитываться, превращая жидкие осколки туч в выпуклые линзы, через которые хорошо были видны все неровности грубо обструганных и халтурно окрашенных досок, свесила ноги и стала бить пятками кроссовок в бок уродливого экспоната полосы препятствий. Слава сидел по-турецки и ему было плевать на мокроту.

Он искоса разглядывал Марину и искал в себе хоть слабый намек на стыд. Она была не в его вкусе - рыжая, коротко стриженная, с выпуклыми глазами, чуточку нагловатым, и доступным выражением лица. Может быть, в этом все и дело - в доступности? Или в легкости и простоте общения? Уж чего, чего, а сложности ему были не нужны. Никакие, абсолютно. Даже тройки в дневнике, тем более, что учеба не создавала ему никаких проблем. Всего-то десять минут на письменные задания. Тоже время, конечно, еще одна крупинка в пустыне, принадлежавшей ему целиком, и только ему. А еще она напоминала ему двоюродную сестру. Не внешностью, а - манерой разговора, выражением, интонацией, иронией, и еще, почему-то, руками. Грусть об ушедшем навек? О бурной реке, превращенной им в огромное стоячее болото?

- Сколько у нас сегодня уроков? - спросила Марина.

- Шесть.

Девушка помолчала, водя пальчиком по крохотным лужицам. Слава ждал.

- Мне иногда кажется, что осень никогда не кончится. В начале учебы дни всегда тянутся медленно, но теперь это уже перебор, - она стянула с головы капюшон, подставила лицо дождю и закрыла глаза. После пробежки волосы потемнели и слиплись в мелкие кудряшки. На лице у нее еще сохранились веснушки. - Хотя я люблю дождь.

Он посмотрел на девушку и улыбнулся. Все-таки она была красивая. И какой сейчас смысл думать о том, чего нет и не будет. Все их отношения начнутся здесь, в четвертом военном городке, в маленьком, заштатным Пархиме, в Германской Демократической Республике, где-то осенью и где-то в тысяча девятьсот семьдесят восьмом году, и здесь же, где-то осенью, а может быть и зимой, где-то между семьдесят восьмым и семьдесят девятым, они закончатся. Вина - это нежелание ответственности за грех, а если грех существует только у тебя в голове, если никто, ни единая душа вовеки и присно о ней не узнает, а господь бог и не заметит, то о чем можно говорить, в чем можно винить себя?