Бастард (СИ)

Я скорее почувствовал, нежели услышал, как мой сапог наступил в неприятную мутную жижу болота, поскольку в моей голове сейчас жужжали только собственные мысли и ничего кроме них. Так частенько со мной бывает после какого–нибудь особенно занимательного разговора, который поглотил меня. Я обычно ещё очень и очень долго не могу выйти из этого оцепенения, но мокрая обувь оказала в этом плане просто волшебное действие, заставив тут же оценить ситуацию вокруг, ибо я, разумеется, занятый своими измышлениями, совершенно не глядел по сторонам, да и вперёд тоже, а потому то место, где я сейчас оказался, было для меня полнейшей загадкой, которая вдруг стала для меня куда важнее, чем всё то, о чём я думал ещё пару минут назад так увлечённо. Ещё не хватало мне тут заблудиться. Кажется, я накаркал беду на себя даже в мыслях. Хотя, может, я не так уж и далеко сумел зайти? Но я ведь даже не знаю, сколько конкретно времени прошло с того момента, как я выбрался из нашего сымпровизированного «зала заседаний большого совета», а, зная себя, я вполне мог предположить, что гуляю здесь уже достаточно давно, чтобы заплутать в этих болотах так, что выбраться мне отсюда, может быть, уже не суждено никогда. Оставалось только надеяться, что я начал наворачивать круги вокруг Города На Воде куда раньше, чем это бывает со мной обычно при таких вот неожиданных прогулках. Странно, что я не сгинул ещё раньше, потому что, кажется, я шёл как раз в том направлении, где тропки были особенно ненадёжными и плохо различимыми. Видимо, тут уже сработал пресловутый инстинкт самосохранения, который не дал мне так бесславно утопить самого себя в этой вонючей гнилой воде. Но вот зато теперь, когда я уже, так сказать, пришёл в сознание, что мой мозг воспринял, как то, что я уже и сам могу справиться с тем, чтобы избежать такой глупой смерти, я оказался в совершенно невыгодном для себя положении, ибо было темно, а, как я уже сказал чуть выше, место это было ещё более опасным и унылым, нежели все те, через которые нам уже довелось пройти во время путешествия по юго–восточной провинции королевства Ланд. Думаю, совершенно не сложно представить степень моего искреннего изумления, когда в подобном месте, которое в самой полной мере отражает смысл словосочетания «забытая богами глушь», я услышал, как под чьим–то тяжёлым, явно солдатским кожаным сапогом с твёрдой, как кусок дерева, подошвой хрустнула ветка, отвалившаяся от совершенно больного на вид дерева, наверняка, доживавшего в этом угрюмом, наводящем самые неприятные мысли и образы месте последние дни. Я уже было надеялся, что это кто–то из моих товарищей решил отправиться следом за мной, неожиданно для себя отметив моё отсутствие, а потом и найдя на месте, где я, казалось, ещё совсем недавно сидел и слушал речи Нартаниэля и Адриана записочку. Начал быстренько придумывать оправдательно–извинительную тираду, в которой заверил бы их в своей вечной дружбе и в том, что эта пародия на письмо была не более чем обыкновенной и при том совершенно неудачной шуткой. Но всё–таки долго распинаться мне не пришлось, потому что я что–то не припоминал ни у кого из своих спутников чёрных, как самая беззвёздная и безлунная ночь, плащей. Конечно, был похожий у принца–бастарда, но был он в таком ужасном состоянии, что через него легко можно было бы увидеть хотя бы стоящее за спиной прибывшего на этот маленький островок в топях дерево. Эти же на самом деле напоминали самые, что ни на есть настоящие вырезки из неба над головой, которой сейчас, к сожалению, скрывали нависшие над нашей компанией деревья. Их здесь было как минимум человек шесть. И все они напоминали чёрные, совершенно неподвижные столбы. Непосвящённый или же слегка подслеповатый человек мог, конечно, их принять за деревья, но я никогда не жаловался на своё зрение и, тем более, знал, что в болотах Даргоста деревья никогда не растут так чётко и правильно, не бывают они настолько ровными, будто бы их кто–то специально выстроил, заставив вытянуться по струнке, будто бы невидимый полководец–леший сидит где–то невдалеке и отдаёт этим пугающим тёмным фигурам мысленные приказы, которым они просто не могут не подчиниться. К тому же, с каких это пор деревья носят с собой отменные стальные мечи, едва уловимый звон ножен которых я уловил, когда последний из призраков ночи замер напротив меня. Кстати, их командира мне, к счастью, не пришлось долго выискивать, бегая по болотам и постоянно окликая его, тем самым доводя до белого каления и вынуждая своими жалкими попытками поиска постоянно менять своё местоположение. Он сам решил показать мне себя. Сам вышел из строя своих подопечных, разорвав этот сплошной массив тьмы, отделившись от него, став отдельным куском мрака, ещё более тёмным, чем сама ночь, что его окружала. Он двигался совершенно бесшумно ловко, плавно, как тень, которая зачем–то покинула своего хозяина и отправилась самостоятельно скитаться по этому негостеприимного свету, где почти всё норовило сделать её более слабой, где буквально везде был свет, который рвал, терзал её, заставляя прятаться, испытывать жуткую боль, почти исчезать, чтобы потом снова появиться. Появиться в месте вроде этого, в месте, напоминавшем средоточие тьмы. Здесь этот с первого же взгляда вселяющий благоговейный, почти суеверный ужас человек чувствовал себя как дома. Но, несмотря на это, и в нём самом был свет, таков уж закон природы. Не бывает чего–то или кого–то полностью злого, чёрного, в каждом из предметов или живых существ есть ещё и крупица чего–то хорошего, белого. Иначе бы наш мир уже давно перестал существовать из–за дисбаланса, который установился бы повсеместно, если бы природе вдруг стало лень разбавлять абсолютную черноту хотя бы очень маленькой, пусть даже и вовсе микроскопической каплей белого. Разумеется, этот человек–тень тоже не был исключением из всеобщего правила. Если у всех его подопечных таким светом являлись наверняка отполированные до режущего глаза блеска мечи, то он сам, как мне показалось, либо был совершенно безоружным, либо же просто невероятно хорошо скрывал факт присутствия у себя хоть какого–нибудь намёка на вооружённость. Но ему и не нужны были эти громоздкие железяки, которые свет испускали не сами, а лишь отражали то, что уже само было на них направлено. Ему не нужно было таких одолжений от кого–то, он всегда и всего привык добиваться сам, своим собственным способом, опасным, но при этом таким манящим светом белоснежных зубов, которым волшебным удалось избежать столь распространённых в наше время болезней. Но и не это было главным его «светильником». Его глаза, взирающие на меня из–под глубокого капюшона, использовавшегося им скорее в абсолютно прозаичной и банальной цели защиты от мелкого моросящего дождя, который шёл здесь почти безостановочно, нежели для того, чтобы «погрузить своё лицо в романтичную дымку неизвестности и тёмной тайны, которая так привлекает молоденьких девушек». Пронзительные, умные, невероятно жёсткие, холодные, и, несмотря на яркий жёлтый цвет, напоминавший янтарь, отливавшие серой сталью. О, эти глаза я узнал бы везде, в любом месте, в абсолютно любой момент времени, даже находясь на грани смерти и среди тысячи желтоглазых детей, которых Адриан так странно назвал «ведьмиными детьми», я бы смог безошибочно выделить его из этой толпы лишь благодаря этим глазам, взгляду, который мне частенько приходилось выдерживать, когда этот человек заходил в казематы, где удерживал меня против воли. Глава, это, безусловно, был именно он. Никто другой это не мог быть по определению. Как всегда он оказался впереди на несколько шагов. Впереди тех, кто собирался помешать исполнению его собственных планов. Он не терпел подобного и всегда считал своей прямой обязанностью навсегда прервать подобную деятельность. Мы хотели его найти сами. Он нашёл нас первым. Хотели подготовиться, чтобы поговорить с ним и убедить. Теперь в таком положении оказался он сам, а я был совершенно не готов к разговору с ним. Хотели навязать ему свои правила игры. Теперь мы поменялись местами, и право первому сделать такую попытку принадлежит именно ему. Браво, Глава, ты снова оказался на высоте!