Великая Ордалия (ЛП)

Ты боишься и боишься оправданно.

Дуниане переступают границы любых, тобой установленных, правил…Мы превосходим любую, тебе доступную, меру.

Ты лишь горлышко бутылки — мир по капельке просачивается в твою душу, мы же обитаем под бурным потоком.

И, приближаясь к нам, ты сталкиваешься с водопадом.

Ты почитаешь себя единой и одинокой, в то время как на самом деле являешься толпою незрячих, извергающих слова, что ты не способна постичь, и кричащих голосом, что ты не способна услышать. Истина в том, что ты есть множество — и в этом секрет всех твоих неисчислимых противоречий.

Вот…вот где подвизаются дуниане — во тьме, воздвигшейся раньше самих ваших душ. Разговаривать с нами значит подчинятся нам — для вас просто нет другого пути, коли мы пребываем рядом. И, учитывая соответствие этому нашей собственной природы, мы порабощаем вас и владеем вами. Ты права раз хочешь убить нас…

Особенно меня — того, кто был сломан и разбит на части в глубочайшей из Бездн.

Даже эта исповедь, простое изложение истины, соткана из знания, проникающего в такие глубины, что оно ужасает тебя. Даже мой голос служит ключом, его тональности и модуляции подобраны словно бороздки отмычки к переключателям механизмов твоей души. Ты заворожена им, ибо так тебе было предписано.

Не смотря на краткость нашего знакомства, не смотря на всю твою скрытность, я знаю о тебе уже многое. Я могу назвать Предназначение, которое ты считаешь своим, и могу назвать Предназначение, о котором ты не имеешь ни малейшего представления. Мне ведомы хитросплетения обстоятельств, что и творят и ограничивают тебя; мне известно, что над большей частью твоей жизни властвовало принуждение, бывшее единственным настоящим законом; я знаю, что под маской ожесточения ты прячешь нежность; и что ты носишь в утробе детей своей матери…

Но мне не стоило бы перечислять всё это, ибо я также вижу и твои помыслы.

Я вижу, что ты терзаешься необходимостью действовать, ибо, изрекая все эти истины, я взращиваю семена своего уничтожения. И, тем самым, мои собственные пределы делаются очевидными. Хотя над нами и раскинулась беспредельность ночи, часть меня всё ещё блуждает лабиринтами Тысячи Тысяч Залов, кусочек мрака, смутный, ускользающий, и заявляющий при этом, что именно смерть… смерть и есть Кратчайший Путь к Абсолюту.

Хотел бы я знать: не это ли ты называешь печалью?

И, тем самым, пределы дуниан сделались зримыми…также, как ваши. Ибо желание, что в вас пылает так ярко, оказалось запечатленным и в наших собственных душах, пусть и в виде крохотных, тлеющих угольков, низведенное по прошествии поколений до чего-то незаметного, ставшее единственным голодом, единственным языком пламени, единственной движущей силой, способной обуздать Легион, что внутри…

Единственным Предназначением.

Вот почему, Сестра…вот почему я готов подставить горло под клинок твоего суждения. Вот почему готов сделаться твоим рабом. Ибо, не считая смерти, ты, Анасурибор Мимара, приёмная дочь Анасуримбора Келлхуса, моего отца…ты, Сестра, и есть Кратчайший Путь.

Абсолют обретается в глубинах твоего Взора. Ты, рождённое в миру недоразумение — слабая, беременна, преследуемая королями и народами, ты и есть подлинный Гвоздь Бытия, крюк, на котором подвешено всё Сущее.

И поэтому я преклоняю колени, ожидающий и готовый принять смерть или озарение — не имеет значения, что именно…

Ибо я, наконец, узнаю.

Разрезы и разрезы и разрезы.

Часть, один из сотни камней, преклоняет колени перед нею, Анасуримбор Мимарой, и видит как оно восстает, поднимается… словно жидкий свинец, вливающийся в тряпичный сосуд смертной плоти, покой, столь же абсолютный как само небытие.

Ноль.

Шранчий визг где-то во тьме, воздух, смердящий потом и гнилым дыханием, свист тесаков, повергающий братьев в безумный страх. Шлепанье босых ног по камням.

Ноль…разверзающийся Оком.

Чернота — вязкая и первобытная. Точка, скользящая внутри этой тьмы, рисующая линии и описывающая кривые. Крики, распространяющиеся как огонь по склону высушенного солнцем холма.

Красота…состоящая не из животных или растительных форм, но из самой безмятежности, будто бы треск, грохот и скрип громадных механизмов утихли, вдруг умалившись до перестука столь же легкого, как поступь мышиных лапок.

Точка бурлит осознанием. Ведет речи, витиевато повествуя о выкорчеванных кривыми тесаками ребрах, о выпущенных кишках и выбитых напрочь зубах, о конечностях, выброшенных за ненадобностью и, крутясь, улетающих в пустоту.

Выживший смотрит на Взор и видит ложь, ставшую зримой.

Разрезы и разрезы и разрезы.

Суди нас, шепчет часть.

Вознеси нас.

Или низвергни.

Анасуримбор Мимара стоит, возвышаясь над ним, образом лишь чуточку большим, нежели туманный ореол, лужицей из волос и плоти, объятых Оком Судии. Предлогом. Поводом…

Держа в руках, как замечает часть, колдовской клинок.

Терзающая, скулящая чернота. Выбор пути и следование ему. Сплетение линий, слишком смертоносных, чтобы быть реальными. Угрозы, отделенные, вырванные из общего потока, сжатые пальцами и погашенные, словно свечные фитили.

Так много разрезов.

Ноль, трепещущий и вибрирующий в объятиях смертной плоти. Плоти женщины.

Слишком много.

— Ты сломлен, — всхлипывает она, — также как я.

Часть вытягивается, охватывая тонкую руку, держащую нож.

 Суди нас, шепчет она, заверши войну, увековечившуюся меж нами.

Разрезы и разрезы и разрезы.

Нож звенит о камень. А она вдруг оказывается стоящей рядом с ним на коленях и обнимающей его так крепко, что он чувствует, как её раздутый живот вжимается в его ввалившееся чрево. Часть насчитывает четыре бьющихся сердца: одно, мужское, стучит редко и тяжко, другое, женское, быстро и поверхностно, ещё два, нерождённых, трепещут в её утробе. Она дышит ему прямо в шею, и часть отслеживает расползающееся по его коже теплое, влажное пятно. Она дрожит.

Я потерян, шепчет часть.

И хотя лицо её уткнулось в его плечо прямо у шеи — Взор  недвижим. Он всё также изучает, разглядывая его с беспредельностью постижения, исходящей из памяти о том месте, где прежде были её глаза.

— Да, — молвит она. — Как и мы.

Ноль, взирающий из ниоткуда, показывает ему его собственную меру…и то, как сильно, гибельно заблуждались дуниане.

Всю меру безумия Кратчайшего Пути.

Я проклят.

Её маленькие кулачки узлами крутят его рубаху, едва не свивая верёвки из ткани. Мальчик смотрит на них, оставаясь непроницаемым и безупречным.

— Я прощаю тебя, — выкрикивает она ему в плечо.

   Я прощаю.

У осознания нет кожи.

Нет кулаков или пальцев.

Нет рук.

Сколь многим приходится пренебречь.

Мальчик наблюдает за ним, разглядывающим беспредельную чашу ночи — наблюдает как он…течет.

— Итак, — шепчет он, — удалось ли тебе преуспеть?

Часть слышит. Часть отвечает.

— Всё, чему я научил тебя — ложь.

И всё, что ты знаешь, безмолвно шепчет ещё одна, и всё, что ты есть.

И ещё одна…

И ещё.

Они уступили старому волшебнику выбор пути, проследовав на север вдоль огромной долины, избегая пока что покидать горы.

— Далее раскинулась Куниюрия, — объяснил он, — и полчища шранков.

Смысл был ясен…

И неразличим.

Злодеяние, — приняла часть, как аксиому, — злодеяние отделяет невинность от невежества.