Великая Ордалия (ЛП)

Распухшие суставы рук старого волшебника и боль, что он, не сознавая этого, испытывает. Боль, заставляющая его постоянно сгибать и разгибать пальцы.

Сгибать и разгибать.

Каждая из этих вещей и особенностей имела своё происхождение и направление. Каждая проистекала из какой-то причины и сама была причиной чего-либо. Каждая была узелком, в котором сходились переплетенные нити прошлого,  расходясь затем во все стороны и исчезая в пустоте будущего. Но он имел о них представление лишь в той мере, в которой они коренились в его истоках, в его собственном прошлом. Он не знал обо что мальчик поранил палец, что за изъян вызвал потемнение кожи у женщины и болезнь, поразившую руки старика.

Он был лишь связан с оболочкой этих вещей и событий — с клубком из нитей.

Всё прочее было Тьмой.

После всех, длившихся поколениями, тренировок, после разведения детей, соприсущих Логосу, дуниане могли лишь пронзить сию оболочку, разрезать её, разрезать и ещё раз разрезать. Они лишь слизывали кровь знания и не могли даже надеяться испить её полной чашей, так, как это сделала женщина прошлым вечером. Да что там испить — они не сумели бы даже поднять эту чашу.

Дуниане видели лишь оболочку Причинности — пульсирующую паутину простершихся во всех направлениях нитей и считали, что Причина является вообще всем, что она заполняет собою всю тьму без остатка. Но они были глупцами, считая, что Тьму, даже в столь незначительном отношении, можно прозреть. При всей своей проницательности, они, погрузившись в неведение, были столь же жалкими как звери, не говоря уж о мирских людях.

Совсем иная кровь, пульсируя, пробивалась сквозь извечную черноту, струясь сразу же изо всех точек.

Ему достаточно было только взглянуть на беременную женщину, чтобы даже сейчас узреть эту кровь, пусть ощутимую лишь едва-едва, подобно еле уловимому оттенку рассвета, окрасившему горизонт во время длиннейшего из ночных бдений или подобно первому трепыханию подступающей болезни.

Они спустились к обширному пастбищу, головы их болтались вверх-вниз, когда они опрометью неслись, спускаясь по склону. Она двигалась ниже остальных. Наброшенные на её плечи шкуры придавали ей облик несколько диковатый,  и к тому же мальчишеский — из-за коротко обрезанных волос. В отличие от старого волшебника или даже мальчика, петлявших на своем пути, точно шмели, она шла с убежденностью человека, следующего стезёю давней и привычной.

Каждым шагом своим держась Причинности.

Разумеется, она не владела этим знанием, что делало происходящее ещё более удивительным и даже…чудесным. Она обладала убежденностью, что ей самой не принадлежала — но как же это могло быть? Как можно вместить в себя нечто столь бездонное, не говоря уж о том, чтобы постичь сие душою настолько слабой и ограниченной?

Она говорит, прошептала часть из темноты, что ты намеревался убить её.

Попроси её, ответствовала другая, взглянуть на меня, когда я буду объясняться.

Мальчик  протянул свою крабью руку, коснувшись поросли золотарника…и  Выживший ощутил вдруг, как раскрывшиеся лепестки щекочут его собственную ладонь…

А ещё он ощутил нечто большее. Непостижимо большее.

Абсолют.

Выберем любую точку — не имеет значения какую именно.

Дунианин понимал, что единственный способ, которым эту точку можно сделать мерой окружающего пространства, заключался в том, чтобы обозначить её как нулевую точку, назвать её нолем, отсутствием какой-либо величины, что, тем самым, привязывает к себе бесчисленное множество всех величин. Ноль…Ноль, что был источником и центром каждой бесконечности.

И пребывал повсюду.

И, поскольку ноль пребывал всюду, мера также пребывала всюду — как подсчет, арифметика. Стоит подчиниться чьему-то правилу и ты сможешь мерить, той мерой, которой меряет он сам. Ноль был не просто ничем; Он был тождеством, ничем, что являлось также и отсутствием различий, а отсутствие различий есть единообразие.

Поэтому Выживший стал называть этот новый принцип Нолём, ибо питал недоверие к названию, которым для его обозначения пользовался старый волшебник…

Бог.

Величайшей ошибкой дуниан, понимал он теперь, было воспринимать Абсолют, как нечто пассивное, думать о нем, как о пустоте, немой и безучастной, поколениями ожидающей их прибытия. Величайшей ошибкой мирских людей, понимал он, было воспринимать Абсолют, как нечто активное, думать о нем, как о лестном подобии их собственных душ. Таким было назначение Ноля — быть чем-то, чего нет, чем-то, что стягивает, сжимает всё Сущее, все источники и направления в единственную точку, в Одно. Чем-то, что повелевает всеми мерами не через своевольное распределение силы, но в силу устроения…системы…

Логос.

Бог, что был Бытием. Бог, которым могла стать любая душа, хотя бы лишь для единственного прозрения..

Нулевой Бог. Отсутствие, являвшееся мерой всего Творения. Принцип, смотрящий глазами Мимары…

И собирающийся измерить его самого.

Разрезы и разрезы и разрезы…

Гора воздвиглась меж ними и заходящим солнцем, грубая основа, устремленная в небеса. Ниже, потоки пенящейся воды прорывались сквозь теснину, змеясь расселинами и трещинами, избороздившими сами корни гор. Мальчик, сидя, жался к огню, в его глазах плясали крохотные отражения языков пламени, лицо полыхало багрянцем, как и запятнанные закатными цветами вечерние дали за его спиной. Старый волшебник и беременная женщина, ссорясь, стояли выше, забравшись на нависший над их лагерем гранитный выступ, выгнувшийся подобно огромному, дремлющему коту.

— Пит-пит арама с’арумнат! — доносился с каменного навеса её резкий, пронзительный голос.

— И о чём они теперь спорят? — спросил мальчик, отрывая взгляд от огня.

Выживший не проявил ни скрытности, ни отсутствия интереса. Он стоял напротив, повернувшись спиной к сумрачным теням поросшей еловым лесом долины, и взирал вверх с холодной недвижимостью.

— Я предложил покориться её взгляду, — ответила часть мальчику, — и его суждению.

Ещё одна часть отслеживала прихотливое сочетание гнева и недоверия, искажающее её лицо, сквозящее в голосе, прорывающееся в позах и жестах. Её Око, объясняла она старому волшебнику,  уже вынесло суждение, уже выявило их желания…

— А она упирается? — спросил мальчик.

— Они слишком страдали, чтобы довериться чему угодно, из того, что мы им предлагаем. Даже нашей капитуляции.

— Мрама капи! — закричала женщина, размашисто рубя воздух ладонью правой руки. Вновь озадаченный неистовой изобретательностью её аргументов, старый волшебник, запинаясь, что-то бормотал в ответ.

Он проигрывал это состязание…

— Я слышу их! — крикнул Выживший, тон его голоса был подобран таким образом, чтобы вызвать у всех тревогу.

Миряне, окутанные лиловым мраком зарождающейся ночи, уставились вниз на него. Горящий валежник, где-то справа, издал хлопок, плюнув поплывшими по ветру яркими искрами.

— Я слышу их у тебя в утробе, — повторил Выживший — в этот раз на их языке. Хотя ему ещё далеко было до полного овладения им, он уже знал достаточно, чтобы суметь сказать хотя бы это.

Она воззрилась на него, слишком пораженная, чтобы встревожиться…и чтобы не оказаться обезоруженной.

— Тау миркуи пал-

   Что значит …их?

Одна из частей констатировала успешность уловки. Другие части жадно впитывали знаки, источаемые её лицом и фигурой. Третьи разыгрывали оставшиеся детали задуманного сюжета…

Выживший улыбнулся старому волшебнику самой доброй из доступных ему улыбок.

— Ты носишь близнецов…Сестра.