Зима в Эдеме (пер. О. Колесникова)

Когда они впервые появились среди парамутан, она была благодарна только за то, что они остались в живых. Она сильно ослабла, похудела и очень волновалась за Арнхвита в этом странном месте. Здесь все было по-другому: другая пища, другой язык, другой образ жизни. Время прошло очень быстро, пока она приспособилась к этой новой жизни. Она не успела и глазом моргнуть, как наступила вторая зима.

Но на третью зиму она уже здесь не останется, и в своей уверенности она была непоколебима. Весной она заставит их понять, что ей пора уходить. Силы вернулись к ней: она и двое мальчиков хорошо питались. И более важной причиной их ухода служило то, что к этому времени Керрик, возможно, узнает, что они ушли из саммада, и он будет уверен, что их уже нет в живых. Улыбка сразу исчезла с ее лица, стоило ей об этом подумать. Керрик! Она должна идти к нему, идти на юг, в этот неизвестный мир, где живут мургу, которых они сожгли, идти туда, где он…

– Алуторагдлак, алуторагдлакон! – сказал Арнхвит, толкая ее колено. Сильный маленький мальчик, который уже встретил свое третье лето, говоря возбужденно и шепелявя из-за своих неровных молоденьких зубов. Она снова улыбнулась и вытерла жир с его лица.

– Чего ты хочешь? – спросила она, говоря на марбаке. Она могла понимать его достаточно хорошо, но не хотела, чтобы он говорил только на парамутане. Если оба мальчика оставались вдвоем, он и Харл говорили друг с другом на их собственном языке.

– Я хочу своего оленя! Оленя! – Он смеялся и бил ее своими маленькими крепкими кулачками по колену. Армун порылась в меховых шкурах и нашла игрушку. Она сделала ее из кусков оленьей шкуры и приделала к ней кусочки кости вместо рогов. Мальчик схватил ее и, смеясь, побежал прочь.

– Тебе надо больше есть, – сказала Ангайоркак, садясь рядом с ней и протягивая ей пригоршню белой морской крапивы. Она сбросила с себя часть меховых шкур, потому что в паукоруте было жарко, и ее покрытые мягкой шерстью груди свободно болтались, когда она протянула руку. Армун обмакнула палец в это жирное содержимое и облизнула его. Ангайоркак недовольно защелкала языком.

– Однажды жила-была женщина, которая не ела рыбу, пойманную рыбаками. – У нее на все случаи жизни были свои истории; в любом обычном событии она видела скрытый смысл. – Это была серебряная рыба, очень большая и жирная. Она посмотрела на женщину и не поняла ее. «Ответь мне, – сказала рыба. – Почему ты не ешь меня? Глубоко в океане я отчетливо слышала каждое слово, сказанное рыбаками, увидела крючок с яркой наживкой. Я съела ее, как была должна. А теперь я здесь, и ты не хочешь меня. Почему?»

Когда женщина услышала это, она очень рассердилась и сказала рыбе, что она всего-навсего только рыба и что это ее собственное дело – съест она рыбу или нет. И, конечно, когда дух рыбы услышал такое, он еще больше рассердился и поднялся с темного океанского дна, где он живет. Он плыл все быстрее и быстрее, пока не ударился об лед, проломил его, широко раскрыл рот и съел паукарут и все меховые шкуры, и ребенка, а затем съел женщину. Теперь ты знаешь, что бывает с теми, кто не хочет есть. Ешь!

Армун слизнула еще немного жирной жидкости с пальца.

– Когда закончится пурга, снова выйдет солнце и станет тепло, тогда я с детьми уйду…

Ангайоркак пронзительно закричала, уронила содержимое из руки, прижала руки к ушам и начала раскачиваться из стороны в сторону. Калалек, когда услышал вопли, посмотрел на них, широко раскрыв от удивления глаза, потом поднялся и подошел к ним, чтобы узнать, из-за чего был шум. Из-за жары в паукаруте он скинул с себя всю одежду: его гладкая коричневая шерсть блестела при свете светильника. Даже после этого в голове Армун не укладывалось, что все парамутаны выглядят, как он, то есть покрыты шерстью с головы до ног. Хвост Калалека проходил между ног и поднимался кверху, а его пушистый конец прикрывал все его мужское достоинство.

– Ангайоркак издала крик великого несчастья, – сказал он, потом протянул ей кость, по которой он вырезал рисунки, чтобы успокоить ее, отвлечь внимание. – Это будет свисток, видишь? А это будет уларуак на нем. Свисток будет как бы во рту, а он будет в него дуть.

Она отодвинула в сторону его руку; она не хотела, чтобы ее так легко лишили ее страданий.

– Сейчас зима и темно – но волосы эркигдлитов подобны солнцу внутри паукарута, и мы смеемся, и едим, и нам тепло. Но теперь… – она снова завыла, продолжая раскачиваться из стороны в сторону, – …теперь, Армун уйдет, и свет от мальчиков тоже уйдет, и опять станет темно.

Калалек широко раскрыл глаза от изумления, увидев такой сильный взрыв эмоций.

– Но они не могут уйти, – сказал он. – Когда бушует вьюга, смерть сидит рядом с паукарутом с широко раскрытым ртом и ждет. Если выйдешь из паукарута, то сразу попадешь к ней в зубы. Поэтому они не могут уйти, а ты не должна так кричать.

– Весной, – сказала Армун, – мы должны уйти.

– Видишь, – сказал Калалек, поглаживая свою жену Ангайоркак по гладкому меху, стараясь успокоить ее. – Видишь, они никуда не уходят. Съешь чего-нибудь. Они остаются.

Парамутаны жили одним днем, и каждый новый день был для них неожиданностью. Армун больше ничего не говорила, но она приняла твердое решение. Они уйдут сразу, как только потеплеет, чтобы можно было путешествовать. Она слизнула с пальцев остатки жирной жидкости. Теперь им надо было хорошо есть, чтобы быть сильными. И отправляться на юг, как только это будет возможно.

Вьюга бушевала всю длинную ночь, и когда утром Калалек приоткрыл отверстие для дыма, наверху в палатке, в него ворвался крошечный солнечный лучик. Все закричали от волнения и начали искать среди разбросанных шкур свою одежду, каждый раз взрываясь от хохота, когда кто-нибудь находил вместо своей чью-нибудь чужую шкуру. Буря держала их в заточении много дней. Дети, увидев свет, прыгали от нетерпения. Армун одной рукой крепко держала Арнхвита, который вырывался из рук, а другой натягивала на себя нижнее платье, которое мягким нежным мехом для большего тепла было обращено вовнутрь. Сверху надевалась одежда из более плотных шкур с более густым мехом, с капюшоном; потом ботинки, рукавицы – все это делало возможным существование на полярном севере.

Калалек лежал и ворчал от напряжения, пытаясь отодвинуть в сторону снег, который завалил вход в палатку. Свет едва просачивался сквозь снег. Когда его наконец удалось убрать, всех ослепил яркий свет. Все рассмеялись еще громче и по очереди начали всех выталкивать наружу.

Армун выпустила мальчиков первыми, потом вышла сама. От ослепительного света она сощурила глаза. После дурного спертого воздуха паукарута, запаха подгнившего мяса, мочи и детей, морозная свежесть воздуха казалась восхитительной. Она вдыхала его полной грудью, хотя от холода перехватывало дыхание. Разбросанные там и тут паукарауты выглядели, как большие белые глыбы на фоне белого ландшафта. Другие парамутаны выползали из них на белый свет; люди кричали от радости и громко смеялись. Небесный купол был небесно-голубым, на его фоне очень высоко были видны несколько облаков, и там, где кончалась снежная равнина, небесная арка соединялась с темно-синим океаном. Лодки, закрепленные у берега, были похожи на белые холмы, совершенно спрятанные под снегом.

Вдруг кто-то поднял тревогу, потом указал вдаль и закричал:

– В море – уларуак!

– Не может быть!

– Нет это не уларуак – это одна из наших лодок.

– Значит, это лодка Ниумака – только его нет среди нас. Но он должен быть мертвым, мы пели ему песню смерти и песни смерти тем, кто был с ним.

– Мы спели их слишком рано, – засмеялся Калалек. – Они дурачили нас все это время. Они никогда не позволят нам этого забыть.

Харл вместе со всеми побежал навстречу приближающейся лодке, Арнхвит бежал следом за ним, но споткнулся и упал, громко заплакав. Армун взяла его на руки и вытерла ему слезы: он больше испугался, чем ушибся. Все сообща вытащили лодку на берег и привязали ее. Арнхвит стоял в снегу: плакать он перестал, но держался за руку Армун и наблюдал за радостной встречей. Ниумак пошел прямо к палаткам, другие бежали рядом и хлопали его по рукам, чтобы поделиться доброй удачей, которой он и его спутники обладали. Чтобы выжить в такую непогоду – это считалось чем-то особенным. Все четверо устало упали на колени в снег и жадно пили воду из ведер, специально принесенных для них, и откусывали куски мяса, которое было предложено им. Только когда они набили едой свои желудки, их стали расспрашивать. Ниумак поднял вверх руки, призывая всех к тишине, и даже маленькие дети притихли.