Ренегат (СИ)

Папа когда-то сказал, что мы никогда не проживем свою подлинную жизнь. И его безусловной правоте нет пределов. Поддавая нас, таких же ребят, как я, искажающей подсознание и сознание процедуре, нас насильно принуждают верить в несуществующий мир, в то, чего на самом деле нет. Почему мы должны уверовать в процветающий Богем, когда, на самом деле, как утопающий, барахтаемся в нищете и дохнем от голода? Зачем нас призывают убивать мятежников? Хотя чего я этим задаюсь, тут и так ясно, что властям не нужны повстанцы, ведь им комфортнее и безопаснее жить в призрачном мире, как рыбам на дне спокойного моря, где их не потревожат никакие бури и нежелательные перемены, которых они боятся, как тень солнца. Нет, над нами не должны ставить опыты, как на животных, или поддавать массовому увещеванию, ибо у кого нет ни малейшего желания покидать свой должностной пост. Или я ошибаюсь?

— Зачем придумали Эксперимент? Почему проводят суггестию? — спрашиваю я, ожидая подтверждения.

— Чтобы сохранить власть. — сухо отвечает Кая, как будто я спросила об обыденной, незначительной вещи.

Тотчас меня прокалывает парадоксальный вопрос: зачем проводят сегрегацию, отделяя физически слабых от более выносливых и сильных? Ведь, это нелогично! Убивая большое количество ребят, бесспорно заслуживающих жить, власть теряет значительную часть населения, априори не таящих в себе угрозу, и которым смело можно повелевать. Мне кажется, что власть действует нелогично, сознательно расправляясь с народом, двигаясь к тому, что вскоре останется лишь незначительная горсть избранных.

— Но одни решения и действия власти противоречат другим. — выпаливаю я. — Зачем отсоединять одних ребят от других, когда можно над всеми провести суггестию. Равным счетом отличий в них никаких, но после внушения все они останутся благосклонными к властям.

— Дело в мировоззрении, — говорит Люк. — Тебе ли не знать? У них совсем другая идеология, их убеждения не изменить.

— Да, — задумчиво и машинально изрекаю я, по-прежнему копошась в мыслях. — Только жаль, что из-за их и непонятных мне убеждений умирают люди…

Под словом «их» я подразумеваю Аарон Селестайн и Касейбиана Кроу.

— Они просто создают непобедимую армию. — подталкивает меня к выводу Люк. — Они полагают, что прошедших все испытания невозможно одолеть.

— Это вздор! — бросаю я. — Люди — это не несокрушимые машины и не долговечный материал, это живые существа, тела которых снашиваются, как одежда, и которым свойственно умирать, когда у их организмом заканчиваются строки годности, и случаются поломки. Ну, или когда, их продырявит пуля или разрубит пополам, и тогда, их уже не залатать.

Люк едва заметно усмехается.

— Но, если они создают армию, то с кем им воевать, со щипкой остального народа? — осведомляюсь я. — Богем — единственная страна и кроме нас больше никого нет. Зачем в таком случае нам армия? Если только…

Кая всматривается в активно работающий монитор. Горизонтальные кислотно-зеленые строчки поднимаются по экрану и бесследно исчезают, соскакивая с краев, как будто в пропасть. И я не прочь взглянуть на непонятные символы зашифрованных данных, хотя вряд ли прочитаю их и пойму. Остановившись справа от Люка, слежу за неразрывными линиями кодов.

— Я видела картинки… — осторожно говорю я, обращаясь к Люку, ибо только он правдиво, без всяких околичностей, сможет ответить на мой вопрос. — Бомбы, люди, ядерный гриб… Что они означают?

— Ты видела, как был уничтожен «старый» мир. — прямолинейно отзывается Люк.

— А… — на выдохе испускаю я и останавливаю себя — Люк хочет, чтобы я как следует поразмыслила. «…Как был уничтожен «старый» мир». Суггесторное внушение действительно эффективное, но я вовремя придала значение этим вселяющим сверхъестественный ужас картинкам. Раз уж их внедряют, потому что кто-то хочет, чтобы мы верили во всемирную, устроенную группой неизвестных радикально настроенных людей, катастрофу, стершую с лица земли многомиллиардное население, значит они неправдивые, или никак не относятся к уничтожению «старого» мира. В таком случае, весьма логично засомневаться, что, вполне вероятно, мир за Дугой не был разрушен?

Стены, кресла, стол и прислонившаяся к нему Кая размываются. Голос Люка, заметившего мой резко поплохевший вид, отдаляется. Мне довольно трудно стоять на ногах, будто они вмиг сделались ватными, а голова кружится, я хватаюсь за что-то, чтобы не упасть, и глубоко вдыхаю. Тошнота желчным катышем подпирает глотку. Секунда — и все становится на свои места; Люк держит меня за руку.

— Кая отведет тебя в комнату отдыха. — говорит он. — Если удастся — поспи немного. Тебе необходимо прилечь.

В спальне с большим облегчением замечаю, что все койки пустуют. В комнате отдыха никого. И почему я удивляюсь, ведь за то время, пока я проходила внушение, ребята, должно быть, пришли в отличное самочувствие и гуляют в Норе. Ну а мне еще предстоит бороться с понемногу надвигающейся усталью. Заменивший мой собственный, беспрерывно звучащий в ушах голос Аарон Селестайн преследует меня, долдоня почти то же, что в суггесторном сне. Талдычащий голос тих, но с каждым последующим словом становится все громче и громче, но я яростно пытаюсь не обращать на него внимание, не прислушиваться и не сосредотачиваться на нем, хотя у меня это скверно получается.

Неощутимая, находящаяся в глубинах неисследованного разума, Аарон Селестайн приказывает уничтожать вредителей. Мы, участники Эксперимента, должны их убивать, потому что бунтари, предатели, изменники и людишки имеющие отличающееся мнение — смертельная угроза общества, непосредственная опасность для каждого человека, желающего прожить долгую и покойную жизнь. И мимовольно, наперекор здравому рассудку, шипящему, что не следует этого делать, почему-то воспринимаю их как: я должна их убивать, чтобы защитить себя от других, расхожих, высказанных, но категорически несхожих с моими, превратных мыслей и демонстративных действий, способных изменить мое сознание и разнести в пух и прах общепринятые, навязанные представления о мироздании. Я должна убивать вредителей… убивать тех, кто вредит мне, сводя на нет мои широко обобщенные понятия и разрушая мой мирок, название которого — самообман.

Ложусь на спину и, чтобы отвлечься, считаю: один, два, три…

Как же выбросить эти гнусные, злые мыслишки, впрыснутые Экспериментом? Как подавить навязчивый шепот в голове, который раздражает не меньше, чем зуд? Но зуд можно почесать и, хоть ненадолго, но становится полегче, а с внушенной длинной, будто бы обличительной, тирадой все намного сложнее.

Верней всего, мне нужен кто-то прошедший через неприятные суггесторные последствия, кто подскажет, как мне снести нападки невидимого врага. Очевидно, что мне надлежит посоветоваться с Люком. Тут же проще пареной репы, он проходил внушение и уж точно знает, как справится с чужим, заселившимся, как паук в углу, голосом в голове. Люк — иначе и быть не может — поможет мне избавиться от вкрадчивого голосишки.

Под подушкой нашариваю отцовский подарок и крепко его сжимаю. Я невыносимо скучаю по исчезнувшей маме, уехавшей Касс и папе, который боролся за то, чтобы никого никогда не поддавали внушению. Я хочу обратно домой, ненадолго… Было бы здорово, растопив печку, сесть с родными за стол и за ужином оживленно поговорить о чем-нибудь неважном, просто поболтать. Но это невозможно. Нет путей обратно, чтобы вернутся в прошлое, и сказать тем людям, которые покинули меня, насколько сильно я их люблю. Но я бы очень хотела, чтобы они знали, как сильно я по ним скучаю.

В глазах двоится. Я мало, что соображаю, как будто, в сознании происходят минутные выпады. Тянусь к спинке кровати. Существенно отяжелевшими ногами осторожно ступаю по, как мне кажется, неровному, всхолмленному полу. Едва не падаю.

Кое-как дохожу до ванной. И меня выворачивает в раковину — ярко-синяя рвота стекает по ее белоснежным стенкам. Я ощущаю непонятное облегчение, будто сняла тесную одежду, а окружающее становится более отчетливым, словно воздух сделался намного чище.