Машина снов (СИ)

Белёсый не заметил охранника, уютно умостившегося в своём «государственном кресле». Он шёл, разговаривая сам с собой. Осмелевший Чжао думал остановить незнакомца, но услышал, что тот разговаривает частью на мунгальском, частью на катайском, да ещё на разные голоса. Вот дела, подумал Чжао, да он ещё и придурок. Это хорошо. Даже тепло стало от этой мысли, что не он, полосатый ублюдок, а кто‑то другой может быть придурком. Чжао замер в кресле, чтобы не спугнуть неожиданного развлечения, и вслушался в разговор.

Белёсый что‑то бубнил, но потом вдруг остановился, замотал головой, словно бы от пчелы отмахивался, замер и ясно сказал себе:

– Идиот! Ты не понимаешь, что никого больше НЕТ! Нет ни библиотекаря, ни старика‑колдуна, никого больше нет! Их НЕТ! НЕТ!! Почему, ты думаешь, они так похожи между собой?! Потому что они – сон, потому что только такты можешь разговаривать с самим собой,Марко.

Белёсый урод замахал руками, заплакал в истерике и долго кричал «Нет, их больше нет, никого нет, только ты сам! Ты должен!». Он стоял буквально в нескольких саженях от Чжао, и стражник вдруг с удивлением заметил, что глаза придурка закрыты. И удивление это оказалось настолько велико, что Чжао вдруг крикнул «эй!». И тут…

Сильный удар ветра опрокинул кресло вместе с грузным стражником, разметал полог сторожки, разбросал пики из оружейной стойки, густые тени заметались вокруг, змеями заскользили‑зареяли, ветрами, смерчами. Струи песка, свиваясь‑развиваясь как змеи, побежали к его ногам. Чжао попытался встать, но сильный порыв ветра снова отправил его в налетевший песок. Белёсый придурок открыл глаза, встряхнул рукавами, что‑то резко крикнул, и ветры улеглись так же внезапно, как поднялись. Чжао сидел на ноющем отбитом копчике, боясь пошевелиться. На штанах стражника растекалось мокрое пятно. Он чувствовал дикий страх. И от того, что источник страха был непонятен ему, мерзкое желание бежать становилось ещё сильнее.

– Ты же видишь, что я занят, – сказал белый незнакомец, подняв к Чжао Полосатому измученное лицо. Голубые глаза на этом лице казались бездонными, и их безумный пылающий огонь ещё больше напугал Чжао. Незнакомец оказался совсем молодым, только полоумные глаза выглядели по‑стариковски, да седая прядь, выбившаяся из косицы, белым пером пересекала узкое лицо.

– Ты что тут забыл?! – попытался грозно крикнуть Чжао, но из пересохшей глотки вырвался сиплый писк.

– Я не знаю, – беспомощно ответил незнакомец.

В тот вечер за половину ляна серебра Чжао Полосатый стал государственным преступником. Во всяком случае, так он думал. На все попытки расспросить незнакомца, что он делает на хоздороге и почему пытается покинуть дворец незамеченным, белёсый сумасшедший отвечал странной усмешкой. И только когда Чжао совсем достал его расспросами, холодно спросил в ответ:

– А с чего это ты вдруг решил, что ты что‑то можешь защитить?

И так нехорошоон сказал это, что Чжао Полосатый поклялся

никогда больше ни о чём его не спрашивать. А ну его к бесам, подумал. На него глянешь, так сразу в сортир охота. А как ляпнет чего, сразу и не поймёшь, а когда дотумкаешь, аж пот прошибает. Придурок, что с него взять?! Одно слово – полоумный. Только полоумный может столько денег заплатить, не торгуясь. Чжао пробовал и торговаться, но посмотрел в эти жуткие рыбьи глаза и замолк. Раз уж я теперь предатель, что с того? По крайней мере, с выгодой. От добра добра не ищут. Хватит мне теперь и на домик, и на женитьбу.

А предательство требовалось простое. Чжао Полосатый не вносил в свой отчёт маленькую деталь: каждое утро сумасшедший покидал дворец, переодевшись торговцем, на скрипучей арбе. А почти каждый вечер возвращался обратно. Иногда он задерживался на сутки. Как он объяснялся со стражей там, за стеной, Чжао Полосатому было неведомо (про Кончак‑мергена он не знал). Да это и не его дело. Его дело – не видеть того, что не положено. Да деньги свои сберегать.

Через две недели остова двух других машинбыли готовы. Марко снял большой склад близ Таможенного стола, вроде как под хлопок‑сырец и тонкорунную шерсть с севера. Проклеенные дорогостоящим пальмовым волокном, привезённым морем с Явы, брусья будущих скелетов дозревали под грязно‑белыми хлопьями ваты, приглушавшими отвратительный запах клея, изготовленного из рыбьей кости. Муслин для занавесей отбеливался под весенним солнцем над пологой крышей склада, превращая его в глазах Марка в таинственный корабль, готовый к отправке. Тугие полотна гудели под ветром, отдаваясь в сердце молодого венецианца небесной музыкой. Всё его тело пело в предвкушении новых путешествий, он отчего‑то чувствовал ту же непонятную радость, что будоражила его во времена, когда он подростком мечтал о путешествии на край земли в команде отца.

Все необходимые материалы Марко покупал через разных посредников, малыми партиями, чтобы не вызвать подозрений у шныряющих повсюду ханских соглядатаев. Иногда он действовал через посредников, один вид которых вызвал бы брезгливую гримасу у дворцовой публики. Иногда ему приходилось вступать в переговоры самому, и тогда он долго переживал приступы паранойи, ему казалось, что все его действия записываются невидимым учётчиком, всё, вплоть до самых незначительных мелочей, вплоть до мимолётных мыслей. Но что‑то необъяснимое толкало его дальше. Чувство риска, чувство того, что он совершает сейчас нечто недозволенное, выходящее за пределы его молчаливых договорённостей с Хубилаем, пьянило, кружило голову, дразнило и заставляло вновь и вновь покидать пределы дворца на скрипучей арбе под видом нищего крестьянина, замотанного в тряпьё.

Великий хан, медленно приходивший в себя после недавнего неудачного покушения на императорский кортеж, не звал его ко двору, что немного раздражало Марка. Каждое утро он по установленному образцу аккуратно справлялся у начальника службы протокола, нужен ли он Хубилаю, и каждый раз, получая отрицательный ответ, испытывал двоякое чувство растерянности и свободы. Растерянности от того, что император так и не дал оценку происходящему и не определял его дальнейших действий, с другой стороны, впервые Марко не ощущал над собою тени тяжкой ханской десницы, что походило на первую самостоятельную прогулку ребёнка, которого родители отпустили во двор.

Нанятые для работы четверо катайских плотников были уверены, что строят камнемётные машины, поэтому Марко мог быть относительно спокоен: только самоубийца мог рассказывать встречному и поперечному катайцу о тайной работе над военной машиной. Таким образом, Марку удалось держать всё более‑менее в секрете. Конечно, о полной уверенности не могло идти и речи, но Кончак‑мерген, исправно сообщавший ему о малейших слухах, молчал о странной возне в одном из складов, стало быть, всё шло по плану.

Труднее всего пришлось, когда настал черёд нанести на уже собранные остова машин магические буквы сумеречного языка.В день, когда Марко впервые попытался перенести их на бумагу и спрятать под одеждой, буквально на подходе к полузаброшенной хоздороге его остановил патруль. Пайцзу он оставил под половицей, чтобы не выдать своего высокого положения, и сейчас умирал от страха, совершенно не представляя, как он, бродяга, объяснит цель своего появления во дворце. Одетый в распоследние лохмотья, Марко десять раз пожалел, что не захватил никаких бумаг, разрешающих ему хотя бы приближаться к Запретному городу. К счастью, он нанёс на лицо мерзкий состав, делавший кожу красной, бугристой, словно изъеденной болезнью. Разморённый весенним солнышком патруль брезгливо посмотрел на Марка и ограничился тем, что пару раз огрел «бродягу» ножнами, проследил за тем, чтобы он погрузился на свою арбу, уплатил четыре монеты в частный фонд (считай в карман) мужественных стражников и уматывал ко всем чертям, пока не перезаразил своей дрянью к такой‑то матери ханских слуг. Непрестанно кланяясь, Марко выполнил приказ, кряхтя и охая, словно удары причинили ему нестерпимую боль.

Когда он наконец добрался до склада, выяснилось, что буквы наполовину стёрлись от пота, наполовину оказались переписаны неверно. В течение следующей недели Марко убедился в том, что буквы действительно несли в себе магическую силу. Он мог поклясться здоровьем и жизнью отца, что переписал их тщательнее писца, копирующего высочайший императорский приказ, но, когда приезжал на склад, буквы утрачивали нужные апострофы либо, наоборот, приобретали странные очертания. А один раз, когда ему показалось, что он переписал их особенно удачно, буквы, словно издеваясь над Марком, превратились в обычные чернильные квадратики. Марко чуть не заплакал с досады. Один плотник, глядя на то, как он убивается, усмехнулся было в рукав, за что тут же получил поперёк живота мечом плашмя. «Я повернул лезвие в последний момент, – холодно сказал Марко скорчившемуся на полу катайцу. – В следующий раз я этого делать не буду, поотсекаю всем четверым руки и ноги и оставлю доживать свой век обрубками».