Тайны имперской канцелярии (СИ)

-   Да, так, - вздохнул граф, - все, как и прежде. Кто донес - тому и награда.

-   Что, сулил новую должность?

-    Да, но я не согласился, - поспешил заверить граф.

 -   Ну и напрасно, - ответил лекарь.

 -   Почему же? - удивилея губернатор. - Я ведь честно этого не хочу.

-      Зато хотят другие, - мудро  заметил  Иннокентий, - понимаете, Иван Алексеевич, ведь человек способен принести больше пользы остальным, если он выступает повыше в ранге и должности.

-     Да, это   так, - согласился граф, - видимо, сожалея о сказанном ранее.

-  Да, вы не сожалейте, - предостерег его знахарь, - все еще впереди. Это только начало всего  или  та первостепеннейшая величина, из которой произрастает иное.

-    Ну, в этом я мало еще понимаю, - ответил граф, - а вот в своем деле  несколько больше.

-   Вот и правильно, - согласился Иннокентий, - так и надобно. Где знаешь, туда и иди.

-  Несподручно мне как-то все это, - честно признался губернатор, - будто я изменил самому себе.

-   Это ложная тревога, - успокоил его Иннокентий, - в жизни всякое случается. Вы ведь никого лично не предали, хотя и могли. Но дело не только в этом. Не всякий способен понять правильно то, что с ним в жизни происходит, или то, что окружает других. Именно в этом и кроется ошибка многих. Они верят только себе и своему   наружному чувству: будь-то долг, обязанность или что-то еще. А внутри никто не покается. И только спустя время, когда выясняется, что нужно было не делать того или иного, они понимают, что сделали ошибку, хотя в душе и не чувствуют этого. И это уже настоящая беда. А то, что вы сегодня предупредили царя, ничего само по себе не значит. Он может не принять это на веру. Может поступить по-иному. И не ваша в том вина, что скажется так или иначе. Вы лишь часть этого огромного колеса жизни, также как и остальные. Свое, изнутри идущее и вдаль глубоко смотрящее, вы произнесли. Дело остается за остальными. Сумеют ли они понять это или нет - в этом и заключается мудрость  жизни. Кто-то приобретает, а   кто-то  и теряет. И не нам сейчас судить о том, что случится далее. Судить будут те, кто будет после нас и других, живущих в этом времени. И если они докопаются, как вы сейчас до истины, идущей изнутри, то честь и хвала им. Но если же  поймут только снаружи,  то  придется еще долго   ждать чего-то вообще нового и сокровенного.

-    Тайное всегда становится явью, - тихо произнес граф, словно продолжая мысль своего собеседника..

-    Да, -  так же тихо проронил знахарь и встал с табурета.

-    Ты  куда-то уходишь? - спросил  Иван Алексеевич.

-     Да, пойду, поразмыслю кое о чем, -  ответил тот и направился в выходу.

-     Ну, что ж,  и я также, пожалуй, займусь этим, - тихо произнес граф, смотря  вслед  уходящему другу.

Жизнь сыграла с ними обоими свою злую шутку.

Вскоре после того декабрьского злополучного восстания, когда захотевшие что-либо изменить, так и не добились ничего, Иннокентий  попал в ледоход и утонул, так и не свершив до конца задуманного.

Это было уже весной. Граф, как  и прежде, занимался своей службой и добродетелью.

Николай не повысил его, но и не обратил ниже. Все осталось, как и раньше. И губернатор изо всех сил старался  донять то, чего ему так недоставало в его проходной жизни.

В конце концов, совсем  измучившись в своих собственных  домоганиях, он оставил свою последнюю опору или должность и обратился сам к себе, занявшись чистописанием и  философией.

Документы бесследно исчезли, и долгое время о них  вообще  ничего не  было слышно. Граф не пытался что-либо раскопать по этому поводу, но в то же время не упускал вопрос из  виду.

И вот, уже  в конце лета, он как-то решил навестить жену покойного друга.

Оказавшись на месте, Иван Алексеевич бодро зазвонил в колокольчик и принялся ожидать.

Через минуту в окне дома показалась голова, а затем спустя еще одну, дверь приоткрылась. На пороге стояла довольно немолодая женщина с черным платком на голове и, казалось, с заплаканными глазами.

-   Что вам  угодно? - тихо опросила она графа, видимо не признав в нем бывшего больного постояльца.

-    Пелагея Макаровна, -  обронил сконфузившийся граф, - это я, Иван Алексеевич, друг вашего мужа.  Неужто,  не помните?

-    Нет, - с сожалением произнесла она и уже хотела закрыть дверь, но граф рукой попридержал ее и снова спросил:

-    А что, вы  в самом деле не помните или просто не хотите принимать?

-    Оставьте, - спокойно произнесла она, - и не держите дверь. Я ведь сказала, что никого не знаю и вас  не  помню.

С этими словами дверь закрылась, и графу ничего не оставалось, как покинуть это место.

Он с сожалением посмотрел на то окошко сверху, сыгравшее в его жизни  основную роль, и   пошел к своей карете.

На душе как-то было муторно и  противно. И не потому, что его не пустили в дом и не признали. Нет.  Это была просто боль по утерянному другу и невыносимая боль утраты доверия ему близкого человека.

Хотя, чем он виноват перед ней? То, что не мог прибыть на похороны? Но ведь его не было в городе и он  не знал, да и не смог бы, если бы даже захотел.

И уже садясь  в  карету и обращая взгляд  на  все то же окно, граф заметил то заплаканное лицо в нем, что видел внизу.

Женщина стояла наверху  и  смотрела вниз.

Это была та суровая правда ее невиновности перед другими, которая заставляет человека порой совершать немыслимое и поражать других своей намеренной добродетелью.

Ему вдруг стало жаль эту женщину, проживавшую рядом с человеком, не сумевшим найти достойного применения своему уму и знанию. Очевидно, она знала больше, нежели он сам, но молчала и не подавала виду.

Лицо исчезло, и граф отвернул взгляд. Он знал, что больше не вернется  сюда никогда. Чувство собственной  вины  будет преследовать его   всю оставшуюся жизнь.

Но  что он мог поделать сейчас и в дальнейшем, окромя как продолжать мыслить и делать, как его бывший старый друг.

И граф остановился, наконец, в своем выборе.  Ему вдруг стала ясна позиция этой женщины, которая после смерти мужа стала краткой и тихой.

Она не хотела его видеть лишь только потому, что он навевал горечь о муже и  ее, так и не выплеснувшейся наружу доброте.

Она стала иной, как и он сам.  Но время рассоединило их сейчас, ибо они были разными. И то  же время когда-то соединит их души,  когда они повзрослеют и станут более подходящими друг другу, но не в жалком уподобии  другим, а в искренности  и  чистоте всего   того, что идет изнутри.

И уже отъезжая, граф посмотрел в сторону дома и тихо произнес:

-   Прощай, Пелагея Макаровна,  но ненадолго. Я постараюсь найти себя быстрее, чем остальные.

Дорога вела его дальше по жизни и не сулила больших перемен  снаружи. Он так  же оставался графом и  доверенным лицом царя до самой  своей кончины.

И лишь перед смертью, уже в своей постели, граф тихо произнес:

-   Я не хочу умирать просто ради того, чтоб умереть. Это неправильно. Я хочу, чтобы поняли все, кто меня сейчас слышит. Умереть можно всегда, даже заживо.  Не останавливайте ход времени и добивайтесь каких  изменений.  Только они способны сократить время нашего с вами сближения. Не тормозите сами себя и творите от души в себе и каждом. Тогда можно спокойно лечь и умереть, ибо станет ясно, что жизнь  прожитая не напрасна, а обретенная чем-то вновь. Меня гложет сейчас моя совесть.  Но не в покаянии грехов, которых я  и не совершал. Она гложет совсем по-другому.  Не доделанное дело всегда не дает спокойно оставить сей мир. И я хочу передать остальным.  Идите и разыщите то, что надлежит энать всем  и каждому. ПРАВДУ. Только не ту, что творят во главе,  а  ту, которую хочет видеть и слагать весь люд.  Это моя последняя просьба, а остальное  вы  сохраните  в памяти...

Граф умер, но его душа еще долго и безмятежно бродила по свету, разыскивая  ту злополучную папку времени. И  кто знает, что возложит дань  на его могилу, или кто это сделает снаружи.