Портреты Пером (СИ)

– Рванёт, – беззвучно повторят Перо. Смотреть на него жутко – глаза, обычно тёплого серого оттенка, теперь прозрачно-серебристые, а зрачков почти не видно. Но он обращается к Сэму: – Скажи главное, что за дорогу не сердишься. А то Джон не верит. И отпускай его уже, а то замёрзнет совсем.

– А, игрушка… – Сэм растерянно отпустил его руку, – да я всё равно бы с братиком играл… Я же понимаю, что Виктория и Билл специально нас поссорить хотели…

– Я… нашло тогда что-то… – Джон впивается глазами в него, будто стараясь взглядом передать то, что словами уже не успеет. Время утекает. – Сэм, как думаешь… могло быть всё иначе, если бы…

Осекается. В частности потому, что мальчик, не дослушав, качает головой.

– Я маленький, братик. Но тут… многое очень понятным становится. Всё было бы так же. Уводи его, видящий. Хватит.

Арсений кивает. На запястье смыкаются его пальцы – тёплые. Туман тает, а вместе с ним растворяется и силуэт брата, пока не остаётся только привычная тьма библиотеки, горящий камин и чаша между ними.

Перо выпускает его пальцы, странно дёргается, опрокидывая чашу, и прежде чем Джон успевает спросить, зачем было проливать воду, беззвучно заваливается на пол. Приходит в себя не сразу, только после нескольких хлопков по щекам.

– Ты всегда так заваливаешься? – Джон нависает над ним. Это только по выходу из Сида казалось, что руки у Пера тёплые. Сейчас понятно, что он холодный. Что вообще нехарактерно.

Он что-то невнятно говорит в ответ, не разберёшь. Лежит ещё некоторое время, затем начинает соскребать себя с пола.

– Пробное путешествие за счёт фирмы, – первое, что разбирает Джон. Перо приподнимается на руках, тянется за чаем. Едва не опрокидывает ещё и чашку. – Дальше оболью тебя зельем из омелы, и шастай сам. Вы тяжёлые как мешки с песком, особенно ты и Джим.

– Спасибо, но мне хватит и раза.

Джон возвращается на своё место. Руки ещё мёрзнут, поэтому кружка остывающего чая кажется горячей. Об неё можно погреться.

А ещё – говорить не хочется. Встреча с братом была радостным, волнующим и вместе с тем горьким событием. Его нужно прочно обосновать внутри.

Перо пьёт чай, но на него уже не смотрит: в пол или на свечи. Может, на лужу воды, поймавшую их отражения.

– Пока придумай, чем я могу тебя отблагодарить, – Джон втягивает жидкий запах чая. Пар согревает внутренности.

– Если у тебя найдутся сигареты или конфета… – размышлительно тянет Арсень. – Но это вряд ли.

– Выбери, пожалуйста, возможный вариант.

Джон улыбается ему. Джону сейчас хочется улыбаться. Хотя, возможно, выходит немного растерянно. Но с Арсенем можно себе позволить быть таким, правда?

Он чешет лохматую голову. Наконец, приходит к какой-то мысли и ухмыляется, щуря псевдовосточного разреза глаза.

– Позирование для фотосессии, – выдаёт с удовольствием. Эффект торжества несколько подпорчен тем, что Перо тянется за валяющейся на спинке дивана курткой и старательно в неё укутывается, утыкая нос в грязный воротник.

Джон смотрит на него с недоумением. Но тот явно говорил серьёзно.

– Хорошо, – кивнуть. – Разговор с братом стоил этого. Но никакой обнажёнки. Это… на всякий случай.

На всякий, да…

Это Джим может всякое перед фотоаппаратом делать, даже когда знает, что в комнате видеонаблюдение.

Перо теперь смеётся.

– Да разве что для фотопроекта «внуки Бухенвальда», – объясняет причину своего веселья. – Или «Селёдка нулевых». Нет, я не любитель голых тощих мальчиков, хотя на выступы рёбер иногда интересно ложится свет, надо признать…

Говоря это, Перо уже подтягивает к себе чехол. На свет появляется тяжеленный фотоаппарат. Ряд щелчков возвещает о сборе всей конструкции – подходящий объектив, вспышка, светорассеиватель…

Джон взирает на эти манипуляции напряжённо. Какое позирование? Он – бывший заключённый, для него фото и видео – инструменты слежки и контроля.

– Изображать ничего не надо, – поясняет Перо, принимаясь теперь за настройки. При мысли о том, то фотоаппарат этот из будущего, пусть всего лишь десяти лет, становится слегка не по себе. – Понимаю, что модель из тебя, как из меня пианист, да ещё и Джек постарался над... скажем так, цветокоррекцией лица... так что просто поснимаю твою реакцию на меня. Но будет хорошо, если ты забудешь, что у меня в руках фотоаппарат. Будем разговаривать, как раньше – это всё, что от тебя требуется. – Пальцы словно зажили, распрямились, обхватывая объектив, вторая рука удерживала корпус. Указательный палец расслабленно лежал на кнопке включения. Всё действие было естественным и в исполнении Пера ощущалось почти что музыкой. Арсень опустил руки, и теперь фотоаппарат, безобидный и пока что бездействующий, мирно лежал на его колене, как домашний зверёк.

– Кстати, с чего ты решил, что я непременно стребую с тебя обнажёнку?

– Не решил, – покачать головой. – И не непременно. Не передёргивай. Просто ваша первая фотосессия с Файрвудом стала для меня большим шоком. И само понятие фотосессии теперь неизменно влечёт воспоминание о ней.

– Ты о… А, – Арсень растянул свою привычную улыбку от уха до уха. – Вот что значит закрепление негативного опыта. А я было подумал, что ты тут же отключил камеру…

– Прости, но перед тем, как отключить камеру, я это увидел! – Джон непроизвольно морщится. – И да, для меня это дико. Мало того, что… делать такое на фотокамеру, так вы же знали, что в комнате видеонаблюдение.

– Ну а что, в коридор было идти, что ли? – Улыбка Арсеня теперь не влезла бы ни в один объектив, это при том, что Джон был уверен: Перо ещё не явил её пределов. – Я бы мог, да и Джим, думаю, тоже, но такой поворот событий привёл бы тебя в ещё большее смятение.

Джон зажмурился. Вот Арсень проговаривает, а он же даже такого варианта не рассматривал. А теперь рассматривает.

– В ванной нет камер, – говорит, наконец. – Шли бы туда, в конце концов. Или… вообще не устраивали такого беспредела. Зачем вообще…

Щелчок камеры и, прежде чем успевает опомниться:

– Ну, знаешь! – Перо ткнул в его сторону пальцем, изображая праведное негодование, – во-первых, искусство не знает таких пошлых понятий, как рамки и границы. А во-вторых, ты для чего обитателям личные комнаты выделил? Лич-ны-е. Кто тебе виноват, что ты вуайеристить вздумал в одиннадцатом часу ночи?!

– Но перед камерами! – Джон всплеснул руками. Опять щелчок. Но об этом некогда думать (щёки горят). – Арсень, это же элементарное воспитание. Мораль та же. Да, искусство, я понимаю… но античные статуи таких поз не принимают и так на скульпторов не смотрят. Нечего мне про искусство рассказывать.

– Ты мне ещё расскажи, какое искусство Древней Греции чистое и невинное. Да если бы Фрейд родился в ту эпоху, он умер бы от счастья – столько материала для исследования, только на улицу выйди. За каждым древнегреческим мраморным углом…

– У нас не Древняя Греция. – Упрямо. – И, заметь, ни одна статуя того времени, изображающая мастурбацию, не стоит в музее. Я не так воспитан. Я считаю, что подобное должно происходить за закрытыми дверьми. Выносить это на общее обозрение неприлично.

– Так дверь, позволь напомнить, была закрыта, – Снова щёлкает, но это воспринимается уже настолько отстранённо, будто в другой комнате. – Я повторяю: ничто не мешало тебе спокойненько отключить камеру – особенно с твоим воспитанием. Да и потом, уважаемый мой маньяк, с одного взгляда неискушённому уму понять, что происходит на мониторе, передающем изображение с камеры, снимающей практически тёмную комнату – сложно. А это значит, ты как минимум полминуты смотрел точно и пытался разобраться, что именно происходит.

– У меня огромный опыт слежения за марионетками. – Джон понимает, что всё это время сидел сжавшись, поэтому выпрямляется. Скрещивает руки на груди. – И хорошие камеры. Были, да. Не так уж сложно было понять, что наш уважаемый доктор мастурбирует, а ты бегаешь вокруг него с фотоаппаратом. И… да, я сразу не понял. Когда понял – выключил. Но в шоке до сих пор. Ладно ты… от Джима я не ожидал.