Портреты Пером (СИ)

– Кукловод предлагал мне третий акт. Место его помощника, наряду с Драконом и Исами. Он хотел покинуть дом навсегда. Всё-таки, вы очень разные… Теперь я это вижу как никогда отчётливо.

– Для него системы дома были необходимым функционалом. Хотя он о них и заботился. А для меня это – искусство… – Джон прикрывает глаза, вспоминая, как они вычерчивали планы ловушек, как следили за системами слежения и сигнализации. – Если сидеть за пультом – ты как будто становишься домом. Ты можешь поощрять и наказывать, можешь видеть его глазами. Будто тонкими металлическими нитями паутины каждый его дюйм пронизан нервами и кровотоком. Это прекрасно, Арсень, на самом деле прекрасно.

– Он живой. Да, метафора о кровотоке и нервах мне тоже приходила в голову… и о произведении искусства. А поговорить со своим детищем не желаешь?

– Прости? – Открыть глаза. Удивления нет, слишком многое из старых сказок-легенд-преданий оживает тут под чуткими пальцами Пера. Так, любопытство. – Хочешь сказать, есть призрак дома? Или что?

Арсень пожал плечами.

– Я не силён в эзотерической терминологии, а до попадания сюда и вовсе считал себя материалистом. Так что понимай, как тебе удобнее – дух, душа, сознание. Разум, может быть. Он понимает некоторые слова и одно даже умеет писать на стенах. Ему бывает больно и страшно. Он старается оберегать тех, кто дорог этим стенам. А Энди придумал простой и вместе с тем гениальный способ общаться с душой дома с помощью гипнотизированных животных.

Некоторое время Арсень рассказывал об опытах старого профессора и том единственном, который они проводили сами на полу библиотеки.

Джон слушает, не отрываясь. Всё это время он, хоть и любил особняк, но душой и сознанием его не наделял. Какая-то часть сознания упрямо желает отнести новую информацию к недостоверной, неверной, невозможной. Да только попытки эти жалкие – Перо его в таких вещах не обманывал. Поэтому приходится со скрипом, пинками подталкивать себя к принятию.

После того, как устанавливается тишина, Джон ещё некоторое время безмолвствует. Мало принять, нужно ещё решить, как этой информацией пользоваться и пользоваться ли вообще.

– Отлично, – кивнуть, наконец, с тихим вздохом. – Я принимаю это. И было бы интересно поговорить с домом. Ты сможешь это устроить после того, как сделаешь всё необходимое с Кукловодом?

– Если мы оба – наши бренные оболочки, то есть, – останутся в живых. Хотя о чём это я – из Сида говорить с домом ещё проще. А ещё ты можешь поговорить с братом – до того, как всё начнётся.

– Что, прости?

Джон даже слегка приподнялся, опираясь на подлокотники. Забытая кружка обожгла костяшки, но это не казалось сколько-нибудь значимым. Арсень должен был понимать, какое значение для последнего живого Фолла имеет эта фраза.

– Он тут, я его видел, говорил с ним и единожды, чтобы вытащить тебя из ада, сказал, что Сэм тебя простил. Он простил. Точнее, вообще не держит зла и по-прежнему очень к тебе привязан. Переживает, что ты его не слышишь. – Арсень оглянулся через плечо, взял с пола свою кружку. – И не желает возвращения Кукловода.

– Раз не желает возвращения Кукловода, пусть предлагает свой план, мы его рассмотрим, – махнуть рукой, – но… не слышу? Простил? Арсень, как давно ты с ним общался?

– Вчера ночью, – Перо, как ни в чём не бывало, отхлебнул жидкого чаю. Да ещё и с таким видом, будто пил хорошо заваренный сортовой, сидя в уютной гостиной на мягком диване, а не разбавленную жижу, примостившись на полу. Смотрел при этом спокойно, но куда-то поверх головы. – Твой брат сказал, что тебе и без того хватает боли. А Кукловода он упорно называет «красным».

– Я хочу поговорить с ним до того, как уйду.

Джон кивает себе. Садится обратно, только сейчас заметив, как вцепились пальцы в обивку кресла. Если Перо не уверен, выживут ли их «бренные оболочки», то откладывать нельзя. Если разговор с домом был не обязателен, а просто любопытен, то Сэм – совсем другое дело. Нужно успевать до смерти.

– Тогда откладывать не будем. Я не Исами, но и мне чашка понадобится. И пара свечей. – Перо уже поднялся на ноги, перекинув через плечо ремень сумки. – Подождёшь?

– Подожду.

Перо пропадает минут на пятнадцать; но в тихой комнате они растягиваются на два часа. Чудится, что в абсолютной тишине капает вода. Сквозняки воют, стонут тихо в пустых коридорах.

Будто никого нет. Ни марионеток, ни Мэтта. Ни его самого. Будто он вечность сидит в потёртом кресле у камина, неподвижно смотрит в огонь. Чуть сжимает пальцами старую обивку. Может, это и есть смерть? Вечно сидеть недвижимо, глядя на пламя, пока его не поглотит тьма.

Арсень приносит с собой живой хаос. Хлопает дверью, по пути задевает о стремянку сумкой, и в сумке что-то брякает; Перо ругается на сползший с волос шнурок. Когда подошёл ближе, от него резко пахнуло кровью и сухими травами.

– Минутку…

Он усаживается у кресла. Из сумки появляется чаша, куда он плескает воды из бутылки, потом пучки трав и две белых свечи. Всё это раскладывается вокруг чашки, в неё саму кидается… кусочек грязного бинта. Когда в чаше, в глади воды, начинают мерцать крошечные язычки огня, Перо выпрямляет спину, ёрзает слегка, садясь удобнее. Теперь он отрешён и сосредоточен. Распрямляет пальцы, касаясь ими воды в чаше. Медленно водит над самой поверхностью, сбивая отражение огоньков.

Джон наблюдает. Не говорит, не предпринимает ничего. Что-то будет нужно – скажет, а ненужного лучше не делать. Опыта в эзотерическом мало, но в технике и электронике тот же принцип.

Поэтому – смотреть.

Сначала приходится поморгать; кажется, это что-то с глазами, но нет: темноту перед камином медленно заполняет туман. Он даже ощутим кожей – холодная влажная тяжесть. Через минуту он заволакивает всё вокруг, и реальным остаётся только Перо, водящий кончиками пальцев по воде, да два крохотных огонька свечек.

Холод зверский. Собственные пальцы покрыты инеем, в воздух понимается пар от дыхания.

Перо поднимает голову, но смотрит явно сквозь. Это ощутимо, сильно, и невольно закрадывается мысль: ты сам исчез, теперь не более, чем дух, бесплотный, невидимый. Таешь, мня себя живым человеком.

– За спиной. Легко пришёл. Но долго не говори, остынешь.

Губы кажутся смёрзшимися, заледеневшими. Двинешь – рассыплются осколками твёрдой плоти. Но – двигаются, как живые.

– Сэм… говори со мной. Я услышу.

За спиной смерзается время. Движется легко, вскользь, ступая по хрустящему ковру.

В глаза заглядывают прозрачные глаза брата.

– Джон? Он привёл тебя, да?

Мальчик расплывается в счастливой улыбке – жутковато видеть её, детскую, живую, на полупрозрачном лице призрака. Пытается обнять, но Джон непроизвольно отшатывается от холода. Тогда младший с грустью оглядывает свои ладони и демонстрирует их ему.

– Видишь, какой я теперь? Вот…

– Брат… – протянуться рукой к его вихрастым волосам. Сэм жмурится от удовольствия. Вряд ли чувствует прикосновение, но есть же воспоминания. – У нас времени мало. Господи, Сэм… Я хочу, чтобы ты был жив. Чтобы Уильям был жив, Кэт, Нэн. Я вместе с вами умер.

– Ой, братик, братик, – мальчишка перехватывает его руку. Снова холод, но Джон терпит. Сэм прижимает её к груди. – Братик, нельзя же! Нельзя! Ты сейчас погаснешь, а потом красный придёт! Ты хороший, братик, а красный – плохой. Он жжётся! Почему он так нужен вам?

Вот теперь – сложно. Джон не собирается, как иногда отец или мать, отделываться фразами вроде «подрастёшь – поймёшь». Это оскорбительно и для говорящего, и для слушающего. А объяснить как?

– Дом окутан проклятьем. Знаешь?

Брат часто-часто кивает.

Рука в его хватке почти заледенела.

– Знаю, братик. Я иногда подчищаю паутину, но я же мало могу. Я тут старший, вроде, а на самом деле почти самый младший. Но красный же тоже паутину тут развешивает.

– С Кукловодом у нас есть шанс выжить. А значит – впоследствии исправить ситуацию. А без него – умрём, окажемся так же связаны, как ты и остальные, и проклятье пойдёт по новому витку. Или рванёт.