Loving Longest 2 (СИ)

В ответ было только молчание: она позволила ему сжать свои пальцы, но сама оставалась недвижимой; он теперь уже понимал, что это она.

— Не молчи, — сказал он. — Не… не уходи. — её рука чуть дёрнулась, и он испугался, что она уйдёт.

Она так же молча положила голову ему на плечо; он почувствовал рядом со своими губами толстую, тёплую косу, провёл по ней рукой: почему-то даже на ощупь ему показалось, что волосы должны быть чёрные. От волос пахло каким-то ароматным, холодным деревом и чем-то похожим на металл: он подумал, что так, наверное, должно пахнуть серебро, если бы у него был запах. Она вздохнула и он понял, что она не задумывала это так, что это просто минута слабости, излишнего волнения. Она отстранилась и он сказал:

— Нет!.. Не надо… не исчезай, пожалуйста… Я могу поговорить с тобой! Только не уходи! Как тебя зовут?

— Это… это неважно. Называй, как хочешь. Я же не спрашиваю, как зовут тебя.

— Ладно; я вряд ли тебя с кем-то перепутаю, — ответил он и засмеялся; она засмеялась тоже и снова придвинулась к нему.

Он не мог вспомнить, на какой встрече поцеловал ей руку, а на какой — в губы. Помнил только что записка, которой его пригласили в тот день, когда он её поцеловал, была написана не на коре, а красными чернилами на обрезке пергамента — он до конца хранил её.

…Он боялся, что обнимает слишком сильно, но, лаская её, он понял, какие сильные у неё — хотя и тонкие и изящные — руки и ноги; она обняла его бёдрами и сжимала так, что ему было почти больно. Женской груди он у неё почти не почувствовал, но для него это было неважно: она была такой нежной, милой, такой восхитительной. Его любимой женой.

— Останься, — умолял он. — Не уходи, пожалуйста. Я знаю, ты привыкла к роскоши, к изяществу, ты учёная… но ты ведь сама говоришь, что любишь меня. Я знаю, ты нолдо, знаю, что вам нельзя находиться в Дориате без личного приглашения короля, но я попрошу Тингола, он хорошо ко мне относится, он ведь разрешит тебе остаться в моём домике… мы ни с кем не будем видеться… пожалуйста, любимая!

— Мне нельзя… — ответила она. — Меня он никогда не пустит в Дориат. Может, быть, ты… ты сможешь уйти отсюда. Я найду тебе место среди наших дружинников.

— Нет, — ответил он. — Кем я буду для тебя? — Он был простым авари, едва умевшим писать и читать, но у него тоже была гордость: ему не хотелось стать чужаком в свите гордой нолдорской девы или её брата, ловить насмешливые взгляды…

Он страшно жалел, что не согласился. Жалела ли она? Он не знал.

Он осторожно вызнавал, всё что мог, о нолдорских королях и князьях, про их язык и обычаи. В королевстве Тингола квенья, язык нолдор, был под запретом, но он всё-таки достал две учебных книги для школьников и в свободное время читал и перечитывал их у себя дома. Иногда, стоя на страже, гадал: кому же служит её брат, как его зовут? Как зовут её? Может быть, она сейчас вышивает гобелены для дворца короля Финголфина? Или её брат охраняет на севере Брешь Маглора? Вряд ли она живёт в Нарготронде или Гондолине — оттуда трудно выбраться. Может быть, её брат состоит в охотничьей свите Келегорма… как же там нолдор его между собой зовут? Туркафинвэ — или Турко, Тьелкормо — наверно, и как-то ещё. Или при Карантире — он Карнистир или Морифинвэ…

После Битвы Внезапного пламени она пропала; зимой, когда валил снег, он надеялся и напрасно ждал, что сейчас, как раньше, когда снег заметает все следы, она проберётся к тому месту, где он стоял на страже и оставит записку. Потом она появилась снова, и они встретились ещё несколько раз; из разговоров с ней он понял, что её родичи готовятся дать бой Морготу.

Страж попросил Тингола отпустить его, чтобы встать в ряды армии нолдорских королей, но тот отказал.

— Ты последний из кинн-лаи, — с сожалением сказал Тингол. — Если я сам уйду из жизни и встречу твоих родных или в чертогах Мандоса, или после перерождения — что я им скажу? Что я скажу вашему королю Нурвэ, твоей матери, твоему отцу? Что я виновен в окончательной гибели вашего рода? Все наладится… — Тингол хотел было назвать его по имени — но королю оно не нравилось, как и многим другим синдар. Страж к этому привык и не обижался. — Все будет хорошо, ты найдёшь себе жену и…

— Да я ведь… — ответил страж и осёкся. Объяснять было бесполезно. Он повернулся и выбежал из тронного зала.

Когда новости о катастрофе в Битве Бессчётных слёз дошли до Дориата, он потерял надежду.

Тысячи погибших и попавших в плен нолдор, и среди них — одно бесконечно любимое существо, — а он даже не знает, как она выглядит…

Он даже не может, как принцесса Лютиэн, отправиться искать её — он не знает, как её зовут.

Её брат наверняка мёртв, и даже если он жив, знал ли он о том, что у сестры был любимый, который её ждал?

Когда почти через три месяца он увидел записку «приходи», ему показалось, что он сейчас сойдёт с ума. Он сжимал её в объятиях, ласкал, безостановочно целовал и только когда она чуть слышно застонала, заметил: у неё перевязана рука; гладкий, шёлковый бок, по которому он так любил проводить пальцами, тоже был затянут бинтами.

— Ты ранена?! Ты воевала? — воскликнул он.

— Мы все воюем, — ответила она. В её голосе явно слышалось осуждение в адрес Тингола и других дориатрим.

— Но ты… неужели твой брат не мог освободить тебя от этого? Другие нолдор? Неужели они считают правильным, что женщина вынуждена браться за оружие? Если бы я мог…

Она вздохнула.

— Понимаешь… другие… они не знают, что я женщина. И не должны знать. Отец… у него были свои причины на то, чтобы воспитать меня, как мальчика. Кроме брата, здесь никто не знает. Я не могу… не могу ещё и поэтому.

Он крепко её обнял, прижал к себе; потом почувствовал, что она плачет.

— Ну почему я такая идиотка, — сказала она, всхлипывая, — почему я такая доверчивая? Почему я… — Карантир мог думать о себе, как о женщине, только в присутствии возлюбленного.

Карантир не мог рассказать любимому о случившемся; он не мог рассказывать о том, как люди, которым он поверил, которых он считал своими друзьями, предали их, перейдя на сторону Моргота. Да, он своими руками убил их вождя Ульфанга, но стало ли от этого легче? Все эти недели он заботился о братьях; даже после чудовищной катастрофы благодаря его бережливости и расчётливости у него всё-таки оставалось больше всего средств; он находил жильё, ночлег, одежду; искал врачей, доставал лекарства, заботился о Маэдросе и Амроде, которые были ранены тяжелее всех, хотя его собственные ранения были ничуть не легче, чем у Маэдроса. А братья стали относиться к нему почти, как к изгою; в их голосах появились пренебрежительные, снисходительные нотки. «Распорядись», «сходи», «подай», «принеси», «сколько можно ждать…». Он знал, что даже за эти два дня отсутствия, которые он не сможет объяснить, его ждут очередные попрёки.

Страж Дориата понял, о чём говорит жена: про предательство Людей он слышал, хотя Тингол и обрывал эти разговоры, ибо, как ему казалось, они бросали тень на его зятя Берена.

— Это не по глупости, — сказал он. — Просто у тебя есть гордость, и ты не можешь себе представить, что у других её нет. Чтобы пойти на предательство, нужно совсем не иметь гордости.

— Да, — ответила она, утирая слёзы. — Не все ведь люди такие. У Халет вот гордость была.

— Жена, — обратился он к ней, не выпуская из объятий, — пожалуйста, скажи, как тебя зовут?

— Не надо, — сказала она, — просто побудь со мной ещё, пожалуйста. У меня сейчас так мало времени…

Прошло ещё несколько лет, и однажды страх потерять её заставил его сделать то, чего никак нельзя было делать. Он должен был узнать, как она выглядит.

Он взял с собой фонарик. Она спала, и он тихо, беззвучно зажёг его. Сначала свет ослепил его, потом он осторожно открыл глаза. Перед ним было то, что он любил больше всего на свете: её обнажённое тело вытянулось перед ним роскошной шёлковой дорожкой, — бок, бёдра, ноги до лодыжек, уже заживший шрам на рёбрах — только один локон угольно-чёрных волос чуть закрывал плечо, остальные рассыпались по его серому плащу. Она вздохнула, чуть повернулась, и он увидел целиком её лицо —