Портреты Пером (СИ)

Райан фыркнул, закрывая дверь, вернулся к кровати. Сел. Повертел в руках отобранную катушку скотча. Сон, спасибо Перу, как рукой сняло.

– Файрвуд, – обратился он к соседней раскладушке, – такое поведение для него характерно?

– Одно из двух – или он настолько рад, что вернулся, или это нервное. – Тот душевно зевнул на своей раскладушке, даже не прикрываясь рукой. – Или он и впрямь всегда такой, да я отвык…

– Вряд ли. Я скорей спишу на возрастание активности проклятия. – Форс зашуршал одеялом, укладываясь обратно. – Но если так пойдёт дальше, спать он будет на чердаке. Можешь ему это передать.

– Передам. – Спокойно, даже ласково. – Спи.

– Тоже на чердак хочешь? – рыкнул Райан. Подумал, что Перо жив по одной-единственной объективной причине – он действительно не виноват в той ерунде, которую творит. Людей при попадании в волну проклятия начинало так корёжить, что его случай – ещё цветочки.

С этой мыслью он начал засыпать, когда пронзительно заскрипела дверь, и в комнату, громко хрустя, ввалился нагулявшийся Арсений.

– Арсений, – подал голос Файрвуд, довольный и чуть ли не мурлычущий, – хочешь ночевать на чердаке?

В темноте было видно, что лежал док при этом на спине, мечтательно пялясь в потолок.

– А там будут светящиеся настенные звёздочки, какао, пижама и полтергейсты? – тут же поинтересовался тот, садясь на краешек его раскладушки. – Иначе не согласен.

– Если хочешь, можем поискать.

– Хочу! – Арсений чуть ли не подпрыгнул, по крайней мере, раскладушка под ним слегка завибрировала.

– Вот и катитесь, – злобно выдал Райан, подумав, что если эти двое примутся тут лизаться, он их точно убьёт.

Джим даже сам не понял, что его сподвигло, но точно знал – если им сейчас не трахнуться, он рехнётся. Желание накатывало изнутри, опаляло, болезненными спазмами сжимало нутро. Когда они вышли из коридора и прошли несколько шагов, он резко прижал Арсения к стене, жадно впился в губы.

Всё это время, пока ждал, Джим не соблюдал целибата, даже не думал. Трахал студентов, практикантов с работы, пару раз даже просто знакомых или пациентов (конечно, вылечившихся). Особое место в этом всём занимал, конечно, вдупель пьяный и бесконечно любимый Арсений.

Но нутро жаждало, чтоб трахнули ЕГО. Проникли, овладели, выдрали – как угодно, невозможно удовлетвориться одной только активной ролью.

Последний раз – это был коллега на конференции. Непроходимо тупой в науке, но это не мешало ему душевно отодрать своего оппонента сначала в номере, а потом в душе.

Сейчас мысли вылетели из головы, стоило только схватить Арсения за грудки. И когда губы прижались к его горячему рту, когда язык ощутил упругое сопротивление чужого языка – Джим уже не соображал. Руки шарили по похрустывающей одежде, забирались в джинсы, лихорадочно сжимали отвердевший ствол, прихватывая паховые волосы.

Горячо… под пальцами, под губами, в собственных, ставших страшно узких штанах – сумасшедше горячо. Бессильно застонав, Джим вжался лбом в плечо Арсения.

– Будет чем… смазать…

– Джим... блин... – пропыхтели у его уха, явно не услышав, – трахоёб ты хренов... ты как себе это представляешь?.. Таблетки помнутся! Я и так... ох, мать... вашу... на спинке спать теперь буду... исключительно!

– Идио-от…

Почти мучительно. Плюнув на вопросы о смазке, Джим развернулся лицом к стене, опёрся о неё локтями.

– Так… Не помнутся…

– Эк же тебя припёрло, – выдал Арсений размышлительно, но расстёгиванием брюк всё же занялся, похрустывая полами набитой куртки о Джимову спину.

Заводило даже это. Даже хреново ожидание заводило до боли в яйцах, даже хреново похрустывание, вещавшее о том, что Арсений раздевается.

С тихим стоном Джим слегка прогнулся в спине, расставил ноги для лучшей опоры.

Чтоб тебя так… припёрло…

– Во ж блин... Джим, ты как... кошка. Которая по ковру катается. Только что не орёшь истошно.

– Арсень, давай потом поболтаем, а?

– А что это так? – у самого уха издевательски, в полголоса. – Болталка у тебя не занята. Или мне предлагаешь занять?

Пальцы неожиданно больно вцепляются в волосы и без всякого пиетета дёргают на себя, запрокидывая голову. Ладонь второй руки зажимает рот, вдавливая пальцы в щёки, а ухо, кажется, сразу до крови, прикусывают зубы. Выпускают, и горящий болью хрящ обдаёт влажным самоуверенным шёпотом:

– Буду драть, пока не начнёшь скулить. И буду говорить, сколько захочу, понял?

По бедру ощутимым нажимом скользит его согнутое колено, рука, раньше зажимавшая губы, резко выпускает, вместо этого хватая за горло. Сдавливает.

Сердце пропускает удар, а пальцы – болью обдаёт – бороздят ногтями по ободранной стене. Горло на мгновение ощущает на себе хватку кожаного ремня, – сжимается, выдавливая воздух, жизнь.

Лишь на мгновение. Ладонь, ослабив хватку, скользит ниже по горлу, тело изнывает от желания, а знакомый запах даёт в голову не хуже виски. Ещё – как последствие – похолодели пальцы, но об этом можно не думать.

Внутри разрастается перекрученный ком темноты.

– Дери, – хрипло, с трудом сам свой голос узнал.

Тишина, тихий хруст и зловещий смешок над ухом.

– Я не разрешал тебе вякать. Но если так просишь...

Прошло секунды две, но вместо обещанного Арсений его выпустил и отошёл на шаг.

– Не могу, – совершенно другим тоном. Прежним, только ещё и растерянным. – З-звиняй, заигрался.

Внутри будто оборвалось, обожгло. Джим выпрямился, одёрнул одежду, застегнул брюки.

В этом доме точно что-то ещё происходило. Вот, например, сейчас внутренности буквально разрывало от злости и яда – ещё неудовлетворённости, но это было терпимо.

– Я точно рехнусь в этих стенах, – с глухим отчаянием.

И – в ванную. Подрочить и умыться. Горло всё ещё жгло кожаным ремнём. Руки дрожали.

Арсений вернулся в комнату. Никакого желания не было и в помине. В какой-то момент в него будто вплавили ледяную глыбу весом в полтонны. Задвинули так, что дыхание перекрыло, и дышать до сих пор было нельзя.

Какого хрена на меня нашло?

Такое – с Джимом делать?

Он тебе чего, один из тех больных извращенцев-мазохистов?

Ты вот совсем двинулся, да?

Под неровное дыхание спящего хвостатого он на ощупь нашёл остывший чайник. Поболтал. Внутри, в кипячёной воде, заскрежетали оторвавшиеся от дна пластины осадка. Но всё равно глотнул. Тёплая вода ухнула в пищевод, легче нисколько не стало.

Трясло, кожу покрывала липкая испарина. Холодно было так, что зуб на зуб не попадал. Вернув чайник на печку, Арсений забрался на свою раскладушку, тихо шурша курткой. Посидел некоторое время, потом скинул чёртову куртку – задолбала шуршать, стянул через голову футболку. Авось сегодня не пригодятся.

На голые плечи накинул плед, чтоб уж совсем не замёрзнуть, и вышел в коридор искать Джима. Надо было извиниться.

Нашёл в ванной. Тот при свете фонарика – они в последние два дня оставляли фонарик, подвешенный к зеркалу на цепочке, на всякий случай – опирался руками о края раковины, низко склонив голову. То ли его тошнило, то ли ему так просто было легче. Еле слышно всплёскивающая о дно раковины вода с глухим урчанием всасывалась в слив.

– Т-ты меня п-прости. Н-не знаю, что нашло, – Перо остановился в дверном проёме опять открытая дверь. Никак не унималась дрожь, а от ледяных бликов-отражений света фонарика в мутном зеркале и старом треснутом кафеле продирал жёсткий озноб. – У т-тебя сердце з-забилось как у кролика… Знаешь, нам с сестрой в детстве на ферме у знакомых дали подержать к-кролика… Ей д-дали. Она любила. Зверюху н-насильно из клетки и ей н-на руки… Вз… взрослых умиляло как смотрится… А мне потом сестра сказала, что хотела бы эт-тот день навсегда забыть. К-кролик у неё в руках замер, с… сжался и уши к с-спине прижал… Н-не вырывался, ничего… Она сказала, сердце у б-бедняги колотилось страшно как… Я ещё тогда не понял… С-сейчас понял. Пр… рости.

– Ты скоро поймёшь, почему, – чужим, глухим, и как будто одеревенелым голосом. После, так же, не поворачиваясь, протянул к нему руку, – иди сюда.