В тот год ликорисы цвели пышнее (СИ)

— Хм, видишь, удивительно, даже такой придурок и идиот как ты это понял. Ничего, — Саске на удивление хладнокровно пожал плечами, — возможно, лучшим выходом будет нам с Итачи уйти, раз все так сложилось. Я не знаю.

— Ты готов сейчас переживать все это ради брата?

— Брат переживает то же ради меня, не глупи, Наруто. Ему еще тяжелее.

— Не понимаю я тебя, Саске. Не понимаю, но это не повод отворачиваться от тебя, те байо, ты же мой лучший друг, — судя по шороху травы, Наруто поднялся с земли, провожая взглядом позолотившиеся на западе облака. — Не укладывается в голове, что такой эгоистичный ублюдок, как ты, готов совершать такое ради другого человека. Хотя я тебя, может, и не знаю, а только думаю, что понимаю как свои пять пальцев, — снова усмешка, но уже та самая, искренняя, которую Саске хорошо знал, пусть она и несколько грустная. Он и сам невольно улыбнулся, не в силах оставаться в стороне тихо произнес:

— Дурак.

— Ты только, — теперь голос Наруто раздавался вверху, — скажи Итачи-сану обо всем, пусть он знает. Он же старше, чем ты, во всем могут обвинить одного его. Я пойду, если что, говори, я вытащу вас, те байо.

— Выпендрежник, — усмехнулся Саске.

Как только звук шагов затих, и Саске остался наедине с бесконечным небом и склонившимися над ним поломанными красными лилиями, брови нахмурились сами собой.

Наруто был прав. Времени нет.

Саске поднялся с земли.

Вечерело. На небо опускалась белая дымка заката, переходящая в нежно-розовый цвет, на горизонте сгущаясь в оранжево-желтую полосу. Сверчки и цикады завели свои громкие несмолкающие трели, не зная того, что на востоке наползают косматые фиолетовые тучи, закрывающие небо и разливающие по нему темноту наступающей пасмурной ночи.

Саске все так же босыми ногами, наслаждаясь прохладой от земли, с тяжелым расположением духа шел по траве к дому, на пороге веранды которого как в далеком детстве сидел Итачи, родной Итачи, старший брат, и как всегда точил кунаи. Саске сел рядом, сел так, как садился мальчишкой: с левой стороны от брата. Он молча смотрел на небо, смотрел, как оно тонет в последних вспышках дня, и внезапно это навеяло такую тоску, что захотелось закричать от разрывающего напополам внезапного почти отчаяния.

Как будто Саске предчувствовал, что это их последний родной и счастливый вечер здесь, дома, в этой жизни.

— У тебя все лицо оранжевое. Опять в лилии лазил, малыш Саске? — Итачи, не поднимая головы, коротко усмехнулся.

Саске небрежно оттер рукавом лоб и щеки: ну да, конечно, ткань покрылась оранжевой пылью.

— А ты очень догадливый, малыш Итачи. Красивый закат, брат.

Итачи перевел свой взгляд на небо.

— Да, красивый.

— Знаешь, — Саске осторожно болтал ногами, прислушиваясь к звону металла куная, — Наруто сказал, что в деревне говорят о том, как мы с тобой спим.

— Я догадывался.

Саске приподнял бровь.

— Я тоже. Думаешь, это Изуми?

— Да, — Итачи кивнул, — она заболела после того праздника у нас, а когда ее родители отказали и пошли слухи, у меня родилось подозрение. Тем более я заметил тогда тень у седзи, но думал, что мне показалось. Я не думал, что она сможет так отомстить мне. Хотя… нет, вряд ли бы Изуми-доно была способна на такое.

— Брат, — Саске сдвинул брови, — я все понимаю, твои обязанности и дела, твой долг деревне и клану, как понимаю и собственный, но сегодня же надо уходить. Родители все равно нас не простят, выхода нет. Нас с тобой больше ничего не будет связывать с Конохой, бросай все дела. Надо бежать, если не хочешь ареста.

Итачи пристально смотрел на Саске своими темными глазами, оценивающе пронизывая младшего брата насквозь. Его губы искривились в тонкой горькой полуулыбке, родной и знакомой, что Саске едва ли не зажмурился: он не понимал, что творится с ним, откуда тоска, боль, тревога. Но он только тряхнул головой, пытаясь вытряхнуть из нее глупую сентиментальность, и на лице разлилась холодная маска прежнего Саске.

Итачи, явно все взвесив и обдумав, хотел что-то сказать, причем явно возразить, как внезапно сзади их обоих окликнул железный голос:

— Итачи, Саске, быстро в дом!

Оба брата обернулись.

Они готовы были клясться, что никогда не видели отца таким. На его красном от злости лице бешено горели покрасневшие глаза, дрожащие губы, вздрагивающие всякий раз, когда сжимались кулаки, пересохли. Откуда-то из дома слышался тихий, едва заметный плач матери.

В Саске что-то дрогнуло, и он быстро обменялся взглядом с братом: узнали?

— Что такое, отец? — Итачи как будто назло спровоцировал его своими наивными спокойствием и невозмутимостью. Фугаку, сделав два шага вперед, со срывающимся хрипом схватил обоих сыновей за воротники рубашек как двух слабых котят и буквально силой толкнул их внутрь дома, заходя туда сам и с оглушительным грохотом закрывая седзи от любопытных глаз.

Солнце окончательно ушло за горизонт.

***

Микото, сжавшись в углу, беззвучно плакала. В длинном бордовом кимоно она выглядела как сломанная деревянная кукла, осевшая на пол после того, как кукловод отпустил ее тонкие веревочки.

Фугаку, неестественно выпрямившись, сидел рядом, не смотря в сторону жены. Он оглядывал своих сыновей, сидящих напротив с покорно опущенными вниз головами. За все это время никто не проронил ни слова.

Одинокая свеча светильника в темном помещении предательски дрожала тонким огнем. Итачи это настойчиво напоминало тот раз, когда они с Саске впервые попробовали друг друга. Тогда лились те же дрожащие тени от прозрачного света, сводящие с ума, когда смешивались с теплом и запахом невозможно напряженного родного тела, только сейчас язык пламени отражал дьявольскую гримасу отца.

— Выродки.

Никто не пошевелился.

— Грязные выродки.

Саске туго и бесшумно сглотнул; парализованный, даже если бы он захотел, то не смог бы пошевелить и пальцем. В нем до сих пор не было ожидаемого страха разоблачения. Страх был только от осознания того, что ему абсолютно все равно. Саске был готов держать пари, что Итачи всегда ощущал это равнодушие, поэтому никогда не улыбался пустым похвалам. Ему было все равно, как Саске сейчас. Горела жажда лишь одного: переждать бурю и сбежать.

Итачи, наконец-то ты послушаешь меня? Нет другого выхода, брат. К черту долг, к черту Коноху. Родители не простят, а это самое страшное, что я потерял.

— Я подозревал, — начал Фугаку, — что ты, Итачи, от рождения больной. Ты всегда был как будто не в себе, особенно в последнее время. Все твои пафосные слова, монологи — я даже представить не мог, что все так далеко зайдет. Я ожидал, глубоко в душе ожидал от тебя подлости или предательства, да чего угодно на этом свете, даже побега, даже предательство клана. Но сделать такое — я не могу понять, у меня нет слов. Ты спал с родным братом, ты так низко пал, подумать только, Итачи! Он - твой родной младший брат, кровь, плоть, мой сын и сын твоей матери, ты понимаешь? Ты понимаешь, что он - твой самый близкий родственник, ближе нас по крови? И ты после этого хочешь называться моим ребенком? Моей гордостью? Мне стыдно думать о том, что в тебе течет моя кровь! Мне противно от той мысли, что ты - мой сын! Ты — выродок и мерзавец! Не представляешь, как я желал задушить тебя своими руками, Итачи, когда мне рассказывали о ваших развлечениях. Я думал, что убью вас обоих, как только увижу. А ты, Саске? Я не ожидал от тебя такого, от тебя я не ожидал. Кого ты слушаешь? Кого ты слушаешь, ты, мой ребенок, мой любимый сын? Этого безумца? Саске, сын, признайся, он угрожал тебе, он заставлял тебя, он брал тебя силой? Скажи, это все оправдает.

Воцарилось напряженное молчание, в котором беззвучно замер последний вопрос.

— Нет, — коротко ответил Саске.

Фугаку на секунду замолчал от изумления, так и оставляя рот открытым.

— Значит, нет? Тебе, Саске, интересно, что я скажу? У вас больше нет матери и отца. У вас нет дома. Пусть вас повяжут и осудят, пусть казнят, вы мне не дети, а позор на мою голову. Вы мне никто. Я отрекаюсь от вас.