Будни «Чёрной орхидеи» (СИ)

– Может быть, – заметил Рендалл.

– Любишь властвовать?

– А кто не любит?

– Твоя правда. – Терренс замолчал, но вскоре продолжил. – А, знаешь, может быть, у тебя что-то и получится.

– Почему?

– Потому что последние полчаса, проведённые нами за болтовнёй, я думаю только о том, как сильно хочу тебя поцеловать, и о том, как сильно пожалею, если этого не сделаю.

Времени на ироничный и крайне остроумный ответ Рендаллу не дали.

Терренс поцеловал его.

А потом ещё и ещё раз, не останавливаясь на одном мимолётном касании.

Изначально он, как потом сам признался, думал ограничиться именно этим лёгким, почти детским поцелуем, прижавшись на мгновение и сразу отстранившись, чтобы не усугублять ситуацию.

Он был уверен, что Рендалл его оттолкнёт и попробует вырваться ещё раньше, на стадии заявления об интересе к парням, максимум – после ладони, погладившей лицо. Рендалл пустил под откос все планы, превратив связные мысли в непонятное нечто и заставив окончательно разделаться с сомнениями.

Терренс – Рендалл делал такие выводы, опираясь на его откровенные признания, – думал, что поцелуй их будет нежным, сдержанным и неловким.

Но Рендалл целовался умело, потрясающе, страстно, так горячо – почти обжигающе. И здесь уже никакие сторонние трактовки не требовались, чтобы понять истинную суть, общий посыл, звучавший не тихим шёпотом, как мимолётное прикосновение губ к запястью, а пошлым стоном, отчаянным криком, именем, произнесённым на пике удовольствия и навсегда врезавшимся в память.

Ответные действия явно не были дебютом в сфере поцелуев, хотя, стоило признать, что опыта Рендалл набрался на девушках.

Терренс и был, и оставался его единственным мужчиной.

Они оказались в одной постели уже через две недели после того, как впервые столкнулись под дождём.

И тогда Терренс, стягивая с Рендалла одежду, одержимо целовал шею, оставляя на ней яркие следы, расцветающие на светлой коже алыми маками. Терренсу хотелось касаться её, не прерываясь ни на секунду, не оставляя живого места.

Рендалл просил действовать осторожнее, напоминая о том, что они не в академии, где можно скрыть шею платком, и никто слова лишнего не скажет, а вот родители явно не оценят откровений, где и при каких условиях его так разукрасили.

– Мой хороший мальчик, – смеялся Терренс, становясь чуть более сдержанным в плане выражения своих чувств и желаний, но страсти его, пожалуй, хватило бы на десятерых.

Они убегали от окружающих.

Рендалл напропалую лгал родителям относительно того, где будет ночевать. Терренс обманывал своих родителей и брата, придумывая миллион отговорок для того, чтобы не возвращаться домой и спокойно выбираться за пределы города.

При этом Рендалл не особо приукрашивал события, понимая, что чем виртуознее ложь, тем сложнее будет оправдываться, когда всё это превратится в тугой клубок сомнений и обмотает его паутиной лжи с ног до головы.

Но и правду никогда не говорил.

Они останавливались в отелях, снимая разные номера, но проводя ночи в одном, с упоением изучая тела друг друга, и с каждым разом только сильнее убеждаясь в том, что нет для каждого из них любовника идеальнее, чем тот, который находится рядом сейчас, в эту самую минуту.

Терренс обожал смотреть на Рендалла, лежавшего на кровати без одежды и лишь слегка укрытого одеялом. Растрёпанные волосы, губы припухшие, более яркие, нежели обычно, почти алые от прилившей к ним крови, обнажённая спина, руки, обнимающие подушку.

В такие моменты нестерпимо хотелось Рендалла смутить.

Терренс курил, небрежно стряхивая пепел, а потом тянулся, целовал Рендалла в плечо, подбирался ближе, прихватывал зубами место между плечом и шеей, зализывал следы укусов, спускался поцелуями по спине, вдоль позвоночника, возвращался на исходную позицию и шептал что-нибудь пошлое на ухо. Или не пошлое, а запредельно нежное.

Терренс влюбился.

Влюбился отчаянно и безумно, как никогда прежде. В сравнении с этими чувствами всё, что он когда-либо испытывал, бледнело, меркло и не имело, ровным счётом никакого значения.

Рендалл был его восхитительно желанной сладостью в яркой блестящей упаковке и дозой, разложенной на стеклянной столешнице, его сахаром и кокаином – не важно, чем, главное, что зависимость росла с каждым днём всё сильнее, и он не мог отказаться от этого чувства, поглощающего стремительно, не оставляющего шансов на сопротивление.

Они занимались любовью так часто, как только могли себе это позволить. Терренс, обычно придерживавшийся принципиальной позиции относительно ролей в постели, внезапно поймал себя на мысли о том, что реверс, в принципе, не так уж и плох… В итоге, ему понравилось. Ему вообще всё нравилось из того, что он делал с Рендаллом, и того, что Рендалл делал с ним.

После эпичного приветствия со стороны родителей Рендалла и пояснения, последовавшего позднее, чем это всё спровоцировано, он пообещал себе, что обязательно – всенепременно! – окажется на территории дома Стимптонов.

И, как это часто бывало, добился поставленной цели. Разрабатывать хитрый план проникновения на чужую территорию не пришлось, достаточно было дождаться, пока старшее поколение отправится на очередной приём, чтобы напомнить напыщенной аристократии о своём существовании, а сын их останется дома, отказавшись составлять компанию.

Рендалл помнил, как они смеялись над загонами его родителей, лёжа на разворошённой кровати.

– Интересно, эта комната слишком сильно изменилась после моего визита? Или нет?

– Кажется, теперь из неё окончательно исчез дух детства.

– О, да!

Рассуждать о детстве после того, что случилось, было довольно нелепо.

Рендалл помнил, как смотрел из-под подрагивающих ресниц в потолок своей спальни, пальцы касались тёмных прядей, поглаживали, а после стискивали сильнее. Он выгибался навстречу умелому рту, мечтая, чтобы это длилось как можно дольше.

Терренс всегда безошибочно определял его слабости.

Терренс приучал его к себе. К своим прикосновениям, поцелуям и интимным ласкам, о которых Рендалл прежде не задумывался. К эротическим фантазиям, которые казались неисполнимыми, но в итоге отлично претворялись в жизнь.

Вместе они могли попробовать абсолютно всё. Кубики льда и горячий воск, сочетание нежности бутонов роз, скользящих по коже, с помощью которых предписывалось доводить партнёра до изнеможения, и наручников, связывание и секс в общественном месте с наступлением темноты.

Возвращаясь к событиям в спальне Рендалла, можно сказать, что это был не первый опыт орального секса в его жизни, но он определённо считался одним из лучших, а, если говорить откровенно, то и лучшим.

Только дело, скорее, было не в технике – она-то как раз была простой и незамысловатой – а в исполнителе.

Оказываясь в одной постели с Терренсом, Рендалл кричал, кусался, царапался, невозможно стонал и получал самое искреннее удовольствие из всех, какие только существуют на свете. Это было видно по его взгляду, по тому, как менялось выражение его лица. И глаза – тот самый восхитительный цвет – менялись тоже. Они темнели, зрачки расширялись, и лишь по самому краю оставалась тонкая бирюзовая радужка.

Терренсу нравилось, что у Рендалла есть определённый сексуальный опыт. Но ещё сильнее нравилось, что у него нет опыта с мужчинами, вообще никакого, даже минимального – неудачного.

Ему было не то чтобы лестно и приятно, а как-то… тепло от осознания данного факта.

Он сам хотел Рендалла всему научить и, если к тому было применимо это слово, развратить. Для себя. Для них обоих. Чтобы им было хорошо вместе. Хотя, временами казалось, что лучше уже некуда.

Научить говорить о своих желаниях, не бояться проявлять инициативу, уметь не только получать, но и доставлять удовольствие.

Однако иногда Терренс сам не понимал, кто кого развращает. То ли он Рендалла, то ли ровно наоборот.

Ученик был способным – обещал в самое ближайшее время обойти учителя.