Будни «Чёрной орхидеи» (СИ)

Его односторонние чувства, кажется, давно потеряли статус «конфиденциально», став достоянием общественности и предметом активного обсуждения. Некоторые умудрились над этим увлечением посмеяться. К некоторым относился Гаррет Марвел. Его веселье разделили немногие, но Кэндису и того хватило.

– Ты такой жалкий в своей любви, Кэндис, – доверительно прошептал однажды Гаррет, положив ладонь ему на плечо и склонившись максимально близко, так, что дыхание скользило по коже. – И было бы, из-за чего страдать.

Кэндис не ответил на словах, просто развернулся резко и врезал однокласснику ребром ладони по лицу, после чего поднялся с места и вышел из аудитории. Ему не хотелось обсуждать незавидную судьбу своих чувств. Как будто он сам не знал об их обречённости, как будто сам не догадывался, что они действительно делают его жалким.

Он не требовал ничего взамен. Не ползал в ногах у Мартина, прося хотя бы капельку любви к своей персоне, он отворачивался каждый раз, когда они сталкивались на территории академии. Она была огромной, потеряться, как пальцами щёлкнуть, но их как будто нарочно жизнь сталкивала. Стравливала, заставляя одного ненавидеть сильнее, а второго отводить глаза и стараться испариться из поля зрения, чтобы не раздражать лишний раз.

Они сталкивались там, где, по идее, вообще не должны были пересекаться, но, тем не менее…

Если дистанция между ними оказывалась короткой, Кэндис опускал голову и поспешно удалялся, шепча:

– Прости.

Мартин не отвечал. Это стало закономерностью.

Он хранил гордое молчание и в тот момент, когда один из учеников параллели, с которым у Кэндиса сложились крайне напряжённые отношения, швырнул сумку со школьными принадлежностями с лестницы, предварительно расстегнув замок. Тетради, ручки, карандаши, линейки усеяли лестничный пролёт, и Кэндис остался наедине с устроенным чужими руками беспорядком. Коридоры опустели, а он стоял и смотрел, тяжело вздохнул. Собирать их всё равно нужно было, и он начал спускаться вниз.

Стоит ли говорить, кто в этот момент по лестнице поднимался?

Наверное, и без дополнительных подсказок ответ очевиден. Разумеется, господин директор. Мартин, что б его, Уилзи.

Он мог сделать замечание, относительно опоздания на занятия. Мог, учитывая довольно напряжённые отношения с Кэндисом, просто пройти мимо, не обращая внимания на тяготы жизни опостылевшего и надоевшего до зубовного скрежета ученика. Но он этого не сделал. Он притормозил, стоя внизу, наблюдая за тем, как Кэндис собирает разбросанные принадлежности.

Кэндис впервые за долгое время с ним не поздоровался. Не потому, что дерзость внезапно проснулась, не потому, что захотелось ещё сильнее испортить отношения с директором. Если что-то и проснулось внутри, так это гордость, не желающая в очередной раз получать комок жидкой грязи, запущенный метко и пачкающий с ног до головы.

Здравствуйте, мистер Уилзи.

А в ответ – молчание.

Немая сцена.

Наступает тишина, пребывание в которой превращает столкновение взглядов в нечто невыносимое. Лучше бы состоялась одна словесная дуэль, а не сотни таких, молчаливых поединков.

Кэндис Мартина не понимал. Не знал, что именно заставляет его поступать так, а не иначе. Не представлял, что вообще может твориться в голове этого человека, потому что логикой поступки не отличались.

С теми, кто был ему противен, Кэндис старался контактировать по минимуму. Быть может, именно по этой причине постоянно уходил летом из дома, не желая оставаться там, разделяя пространство, пусть и довольно внушительное по площади, с Реджиной и очередным её ухажёром, а затем – с очередным супругом.

Бесчисленные посещения Гайд-парка, кофе в стаканчике с плотной крышкой, ручка, блокнот, кепка, чей козырёк закрывал почти половину лица.

Кэндис писал постоянно, уже сейчас знал, в каком направлении хотел бы продолжить образование.

Для того чтобы сосредоточиться, ему нужна была тишина, а не фальшивые стоны матери, доносившиеся до его ушей во время пребывания в родном доме. И не грязные замечания её любовников, отпускаемых в процессе скотского – почему-то только такая ассоциация и напрашивалась – совокупления. Где Реджина себе таких любовников находила, оставалось только догадываться.

Прогуливаясь по парку, он тоже был окружён людьми, но они ему не мешали. Странности жизни.

Под молчаливым наблюдением становилось не по себе. Кэндис не выдержал, процедил сквозь зубы, еле слышно, ругательство. Плюнул на всё и сел прямо на ступеньку, не удосужившись предварительно протереть её.

– Проходи, – произнёс. – Я ещё долго копаться буду.

– Не боишься опоздать на урок, Кэнди? – спросил Мартин.

За это обращение его хотелось удавить.

Без шуток. Без преувеличения.

Собственное имя Кэндис ненавидел с ранних лет, считая, что придумать данные хуже, нельзя при всём желании. Родители постарались на славу, но вряд ли их заботили переживания Кэндиса, имевшие место, по этому поводу.

Большинство людей, с которыми доводилось сталкиваться, намеренно коверкали имя Брайта, считая свою шутку крайне остроумной и невозможно актуальной. Ему в моменты, когда очередной остряк-недоучка выдавал нечто о сладостях, хотелось убивать, но он улыбался и говорил сдержанно:

– Я не Кэнди. Я Кэндис.

Люди извинялись и исправлялись. Из тех, кто не понял с первого раза, желание шутить относительно имени пришлось выбить.

Схлестнуться в драке с директором было, конечно, эпатажно, но, несомненно, не слишком разумно. Такой поступок запросто привлечёт внимание, но вот какого рода оно будет? Вряд ли спровоцирует одобрение. Весело для зевак, рассчитывающих на забавное шоу, но с точки зрения рационального подхода – чушь собачья.

Традиции изменять не следовало. В случае с Мартином первый вариант реакции приходилось эксплуатировать всегда, не нарушая негласно принятых правил. Разве что улыбке притворной не нашлось места.

Он оперся ладонями на ступеньку и произнёс:

– Кэндис.

– Я всегда только так тебя и называю.

– Значит, с дикцией проблемы, – заметил Кэндис, осознавая, что буквально с огнём играет.

Учитывая положение обоих в иерархии школьной системы, стоило придержать язык за зубами, но он не сумел промолчать.

– Или со слухом, – отпарировал Мартин.

– Не думаю. Жаловаться не приходится. А если это действительно они, то, пожалуй, я страдаю избирательной глухотой. Обычно слышу всё так, как люди произносят, только в одном случае происходит сбой системы.

– На занятия ты, как я посмотрю, всё-таки не торопишься, – резюмировал Мартин, наклоняясь и подбирая одну из ручек.

– Мистер Уилзи…

Кэндис с трудом сглотнул.

Самообладание его подводило, голос больше не был настолько уверенным, как в самом начале разговора. Кэндис мечтал остаться в одиночестве, быстро собрать тетради вкупе с канцелярскими принадлежностями и удалиться, но в присутствии Мартина сделать это не удавалось. Он был уверен, что обязательно выронит всё повторно, заслужив статус косорукого и явно недалёкого индивида, потому предпочитал иной тип поведения. Не шевелиться, вообще ничего не делать. Разве что надеяться: Мартин всё правильно поймёт и удалится в неизвестном направлении.

Не понял и не ушёл.

Продолжая сидеть на ступеньках, Кэндис с удивлением наблюдал за тем, как Мартин одну за другой подбирает его вещи, никак не комментируя собственные поступки, не намекая, что стоит оторвать зад от импровизированной скамейки и самостоятельно собирать разбросанное. В руках директора постепенно оказывались все тетрадки, ручки, несколько книжных закладок.

Кэндис затаил дыхание и, кажется, совершенно позабыл, каково это – делать вдохи и выдохи.

В голову лезли абсолютно неадекватные мысли, но нисколько не удивительные. Он сотни и тысячи таких мыслей успел уничтожить за период пребывания в состоянии обречённой влюблённости.

Иногда с облегчением вздыхал, думая, что отпустило.

Но стоило только встретиться с надменным взглядом серых глаз, стоило только услышать это проклятое «Конфетка», произнесённое деловым – таким намеренно подчёркнуто-деловым – тоном, и он опять оказывался в огне, сгорая каждый раз заживо и с трудом восставая из пепла, когда наваждение проходило, а Мартин вновь удалялся.