Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое (СИ)

— Благообразный ханурик, — заметил сержант из роты Яспера и плюхнулся рядом. Стул, несмотря на выразительно надежную конструкцию, жалобно скрипнул: в сержанте веса было хорошо за сто килограммов, Яспер предпочитал не спарринговать с ним — он был не настолько идиот, чтобы выступить против камнедробильного молота. Но парень он был добродушный, флегматичный, пусть и не самый сговорчивый — себе на уме, как большинство из них, входивших и выходивших, сидевших и шедших к автомату с кофе, бодро переговаривавшихся, смеявшихся, усердно общавшихся с кем-то на своих коммах, спавших, вытянувшись прямо на стульях — если есть возможность подремать лишние полчаса, отчего ее не использовать. Сумскван продолжал: — Когда перед камерой красоваться, так они все такие замечательные, заботливые и все такое. А так вообще лучше к шаману обратиться, чем к этим из экуменистов. Песка в пустыне не допросишься.

— Отчего, — лениво возразил Яспер. — Они разные, как везде.

— Брось, — поморщился Сумскван. — Что этот, что наш ботсванский, что епископы в Габороне, только дворцы себе и строят. Моего брата подруга работала с ними, провизию доставляли, так она рассказывала, какие продукты эти благообразные заказывали. И как рассчитывались. И как себя с ней вели. Как будто великое одолжение делают. Кто туда подался, у того сердце гнилое, — убежденно добавил он, наставив палец на экран.

Яспер покачал головой.

— Брось. Там, — он указал на потолок, — сидят самые разные люди. Даже здесь, — он кивнул в сторону, — они разные. То же и там. Я знаю отличных людей, священников. Замечательных. Поверь.

— И я знаю, майор, — невозмутимо отозвался Сумскван. — Но кардиналы у них дерьмо. Собственно, ты понимаешь, что это применимо и к другим.

Они повернулись друг к другу, пристально уставились, словно испытывали сидящего напротив. Оба остались довольны тем, что увидели; повернулись к экранам. Яспер проверил сообщения на комме, улыбнулся, увидев входящее от Амора, прочитал его, погасил экран и провел пальцем по кромке комма, словно рассчитывая дотянуться до него — или хотя бы надеясь, что Амору передастся эта незамысловатая ласка. Сумскван сидел и глядел прямо перед собой: личная жизнь — это личное дело каждого, хочет он делиться — делится, не хочет — не стоит настаивать. Яспер Эйдерлинк никогда не допускал никого из сослуживцев в нее, даже молодого щенка Винка, с которым вроде приятельствовал. Это его право.

Кардинал продолжал отвешивать одну мудреную фразу за другой, журналистка внимала ему с почтением, которое только и пристало собеседнику высокорангового духовного лица. Яспер не удержался: принялся искать что-нибудь о кардинале помимо его неспособности скрывать симпатию к молоденьким белокожим журналисткам. Выяснил: кардинал был очень дружен с Тессой Вёйдерс, когда она еще была персоной грата в ЮАР; он одобрительно отнесся к тому, что два мегакорпа из южного полушария реконструировали кардинальский дворец. Тот, кстати, враз стал оцениваться в четыре раза больше — если верить экспертам с „желтых“ каналов. Спутниковая съемка показывала, что количество зданий на участке увеличилось, и они сами значительно подросли. Правда, о дружбе с Вёйдерс кардинал больше не упоминал, но охотно проводил отпуск в Канберре по приглашению КДТ. Яспер подумал было поискать что-нибудь об отношении кардинала к Дейкстра и Лиоско, но решил не делать этого в казармах: кто его знает, что за прослушка здесь установлена и как определенные службы отреагируют на его любопытство. Он снял ноги со стула, подался вперед, вслушался в интервью.

— А парень старательно прогибается перед Лиоско, — произнес он вслух. Сумскван, дремавший рядом, замычал и приоткрыл глаза.

— Лиоско, — скептически протянул он.

— Видать, еще раз хочет прокатиться в Канберру и пожить в шестизвездном отеле, — усмехнулся Яспер, безмолвно соглашаясь с сомнениями Сумсквана.

— И эту поездку оплатит ему непременно Лиоско.

— Ну или те, кто платит за все спектакли Лиоско, — отозвался Яспер и вытянул ноги.

— Скользкий он тип, — поморщился Сумскван и снова закрыл глаза.

Яспер был последним человеком, кто согласился бы спорить с ним.

Больше для подтверждения собственных предположений, чем из-за чистого любопытства он проверил, о чем вещает сейчас лагосский епископ, которому вроде как подчинялся Амор — если ничего не изменилось и та история с разрешением служить в лагере закончилась ко всеобщему удовлетворению. Собственно, сюрпризов не оказалось, и тот тип тоже говорил о необходимости корректного проведения выборов и дотошном следовании законодательству, что-то там о двух царствах и двух мечах и изысканно перемещался на восхваление достоинств всё того же Лиоско и той политики, чьим воплощением он является. Поневоле возникал вопрос, чем епископ Обен обязан „Астерре“ — и не только ей.

Справа от Яспера раздался негромкий голос:

— А опросы показывают шестьдесят пять процентов за Дейкстра. Видно, эти проценты на всяких там епископов и кардиналов плевали с самых высоких холмов.

— Не забывай о магическом соотношении девяносто-десять, салага, — сонно отозвался Сибе. — Это когда десять процентов населения обдирают остальные девяносто, чтобы иметь девяносто процентов имущества, а остальное бросить тем девяноста — и пусть радуются, нищеброды.

— Я не совсем проникся изяществом полета вашей мысли, майор, — произнес кто-то чуть дальше.

— Никакого изящества. За изяществом тебе следует к пресс-службе обратиться, что ли. Ты говоришь, шестьдесят пять процентов за Дейкстра. А насколько влиятельны эти шестьдесят пять процентов? Этот чудак в пурпурном камзоле явно на подарочки совсем не от них рассчитывает.

— Это точно, — пробормотал Сумскван.

Яспер хмыкнул и отослал Амору сообщение: «Ваш епископ с „Астеррой“ дружит?». И буквально через полминуты получил ответ: „И не только с ней. Он вообще любит такие дружбы“. Еще через несколько минут дополнительный вопрос: „С какой радости ты заинтересовался?“; Яспер ответил: да мы смотрим тут всякое, ждем, когда начнутся эти проклятые выборы, быстрей бы. И он не мог не улыбнуться: Амор тут же откликнулся: мы тоже проводим небольшую службу во имя будущего, — и показал, как они с детьми украсили алтарь, какие у хора одеяния; и он даже смог выйти на пару минут на улицу, чтобы сделать несколько совершенно бессмысленных, но красивых снимков. „Вас ведь не пытаются отправить на защиту каких-нибудь идиотов?“ — беспокойно спросил он. Яспер хмыкнул, ответил: „Пока нет, что будет после полудня, известно только твоему Самому Высшему Начальнику“. В ответ получил: »+++“. Яспер покосился на Сумсквана, дремавшего рядом, и прижал руку к груди — он словно почувствовал пальцы Амора, выводившие привычные знаки благословения на ней. Он чуть больше приоткрыл щелочку для того желания, которому не смел дать волю: что когда-нибудь потребует от него чего-то большего, чем эти знаки, чем его внимание и терпение, чем молитвы — правда, спроси кто Яспера, чего именно он хочет, ответить бы не смог. Для него отношения с Амором, их бесконечное знакомство и привычные пикировки, эта непоколебимая уверенность в том, что к нему можно обратиться за всем и получить если не поддержку, так понимание точно, что с ним просто молчать вместе — уже благословение, — это все было незыблемым, и воспоминания о редких, но очень насыщенных встречах. К ним же примкнули и совсем иные ощущения, которые Яспер неожиданно для себя пережил рядом с Амором в миротворческом лагере. Там все было неожиданным: неожиданно нежизнерадостный Амор, неожиданное понимание того, насколько отличаются цели, опасности, причины и следствия в их жизнях, насколько они похожи — тоже ведь долг, принципы, кодексы, тоже обязательства, которые они оба постоянно берут на себя, ответственность, которую привычны нести за многих и многих. И сам Амор, рядом с которым тускнел любой, неважно насколько яркий образ. Амор, который никогда по доброй воле не наденет пурпурный камзол кардинала, а еще будет отбиваться всеми возможными способами, если его посмеют навязать. Амор, готовый подставить свое плечо любому, и ему, самоуверенному. Амор, рискующий своей жизнью пусть не так регулярно, как Яспер с сослуживцами, но готовый к этим рискам значительно меньше. Доверяющий ему в достаточной степени, чтобы засыпать рядом. Изменившийся — оставшийся прежним. И все-таки что-то отвечало на его близость совсем иначе, чем еще полгода назад. Эти несколько недель, в течение которых Яспер не получал никаких сведений от него, не имел никакой возможности связаться с ним — только секундные блики, по которым можно было проследить на карте его маршрут, и то слишком приблизительно; но они, удручающе редкие выходы его в сеть, говорили Ясперу: жив, вернется, — это время, в течение которого он был полностью лишен связи с ним, оно что-то сдвинуло в его сердце, открыло его для иных вещей, не только привычных. Для того, к примеру, чтобы вспомнить: не просто так он обращал внимание на поделки из янтаря — он действительно светился изнутри, как глаза Амора, теплым, умиротворяющим светом. Или его скупые улыбки, которые Яспер непроизвольно выискивал на лицах знакомых белокожих. Или желание сделать что-нибудь, вернуть время на пару лет назад, заставить этого упрямца перебраться в город, где сейчас не случаются беспорядки и до этого тоже было спокойней, чтобы не было ни той нищеты, тех постоянных караванов то с беженцами, то с мародерами — или проправительственными вооруженными отрядами, чтобы устранить те причины, из-за которых Амор казался ему далеким, непостижимым, чужим — и по-новому, непривычно притягивающим.