Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое (СИ)

– Скажи-ка, а много в вашем отряде было взрослых? – подался вперед Ниссен.

Иге зло прищурился и попятился от него.

– Мало, – огрызнулся он. – Сэр майор и Кеви. Сэр майор называл его лейтенантом.

– А Ндиди сколько было лет?

Иге недоуменно смотрел на Кваси.

– Он был старше тебя? – спросил Амор.

– Да! Он был почти как Кеви, но сказал, что ему, наверное, еще восемнадцать.

И дальше: где они стояли, где их учили прятаться в засаде. Первая засада, в которой Иге принимал участие. Первые выстрелы. Первые трупы. Автомат, который он снял с убитого Ндиди солдата национальной армии.

В кабинете неожиданно стало темно; Кваси включил свет.

– Давайте прервемся на сегодня, – сказал Ниссен. – Пора ужинать.

Кваси стоял у двери, опустив голову.

Амор похвалил Иге, сказал, что он отлично держался, и нарисовал крестик на его груди. Иге всхлипнул; Амор погладил его по голове.

Майор Ниссен протянул Иге руку.

– Благодарю за сотрудничество и ценные сведения, Иге, – сказал он.

Мальчик кулаком вытер слезы и после долгих колебаний пожал ее.

========== Часть 27 ==========

Амор хотел поговорить с майором Ниссеном и лейтенантом Кваси. Возможно – наверное, даже разумней – обсудить положение Иге и его приятеля с Альбой Франк. Еще больше он хотел дойти до бокса, лечь и отключиться. И он медленно шел рядом с Иге к бараку, в котором разместили Эше. Заставлял себя слушать его, и безуспешно: Амор снова и снова отплывал от берега, где вроде как царствовал разум и «сегодня», и медленно дрейфовал в бесконечном «если бы» и «там, где я хотел бы быть». В этой условной реальности, в которую Амор хотел бы попасть, хотя не представлял себе, что она такое, – не было сил, желания, настроения, у него самого не было того прошлого; он не преодолевал сотню за сотней километров зоны военных действий, не выводил беженцев из-под удара, не подставлялся под него сам; в этой реальности Амор служил мирно и безыскусно в маленьком приходе, состоящем из мирных и простых прихожан с непритязательными запросами и малой, но устойчивой верой. В этой реальности ему не нужно было искать ответы для таких, как Иге – Эше – Вера – сотни других, уже подошедших к нему и только решающихся – ответы на вопросы, которые Амор страшился слышать, и от которых не удавалось спрятаться, как бы он ни старался. В этой реальности день за днем не обрушивался на плечи Амора, как бетонная плита, а тек, подобно заповедному ручью с прохладной, прозрачной водой. В ней Амор забыл бы, что это такое – сомневаться в каждом своем слове, каждом шаге, не испытывал бы неукротимой, отчаянной неуверенности в собственных силах, знаниях, возможностях, праве, просто потому, что не вставало такой необходимости, потому что он не знакомился с людьми, требовавшими от него поддержки в очередной невероятной ситуации, смотревшими на него как на единственное существо, действительно обладающее властью – служителя Всевышнего, человека, знающегося со Сверхъестественным, обученного заглядывать за грань. Не реже раза в полчаса общающегося с Высшим Существом и, соответственно, обладающего замечательной возможностью спрашивать обо всем – когда закончится война, где искать работу, найдется ли дочь-тетка-сестра-племянник, стоит ли сбегать далеко-далеко на север или восток, а может, лучше на запад, и вообще, что делать, когда кругом война. В ней, в той вселенной сам Амор не сомневался бы в каждом мгновении, не задавал бы себе вопросы один за одним, жил бы себе тихо, мирно, прислушивался бы время от времени к беспокойству на самом дне своей души – но не более.

Но если такая вселенная и существовала и если в ней существовал он, отец Амор Даг, согласно всяким мультивселенным, квантовым единствам, черным дырам и чему только еще, этому Амору Дагу, с трудом переставлявшему ноги, со ртом, наполненным вязкой, кислой слюной, до нее все равно не дотянуться. И как бы он ни хотел чего-то иного для себя, у него есть только эта жизнь, только эти возможности. И Иге, у которого, чем дальше они отходили от казарм, тем ниже опускалась голова.

Возможно, кстати, на него так нехорошо воздействовало молчание Амора. Легко предположить, что Иге мог решить, что предал «своих». Логично было бы предположить, что, если из них лепили верных солдат, то помимо угроз, побоев и запугиваний, вбивали в голову и извращенные понятия о чести, преданности, чему угодно. Амор отлично понимал Ниссена и Кваси: тех ощутимо потряхивало, когда Иге повторял это свое «сэр майор». Наверняка самозванец не был майором – и однозначно не сэром. Наверняка он цеплялся за кодекс чести, который сам же и создал – и заставлял следовать ему других. И пусть даже Иге был достаточно смекалистым, чтобы ощущать фальшь этих требований – ему было двенадцать, может, больше, и он едва ли был способен объяснить окружающим ли, себе, отчего требования того военного лорда безосновательны, и тем более восстать против него.

Амор все бессильней оказывался против уныния: оно давило на плечи, сковывало руки, висло многопудовыми кандалами на ногах; опускалось на лицо непрозрачной пеленой, плотной настолько, что и дышать было сложно, и затыкало уши ватными пробками – и неразличимыми становились все звуки внешнего мира. Ему бы бросить все, сбежать куда-нибудь, где не будет этих проблем – ни с руководством лагеря, ни с родным епископатом, ни с самим собой, собственной беспомощностью. И Амор осознавал: это в любом случае будет бег по кругу, ускоряйся не ускоряйся, а все равно вернешься туда, откуда начал – к себе. И сам не примешь ни побега, который предпринял, ни обличительных воспоминаний, ни покоя, и простить себя не сможешь. И, цепляясь за глупейшую, простейшую мысль – «другим может быть хуже, чем тебе», – он заставил себя обратить внимание на Иге. Понуро бредшего метрах в двух за спиной Амора.

– Заглянем к Эше? – спросил Амор, развернувшись.

Иге поднял на него взгляд; он смотрел исподлобья, и, пожалуй, самый искусный чтец мимики был бы ввергнут в замешательство, попытавшись поточней описать эмоции на лице. Во взгляде, в складке губ; в том, как подняты плечи Иге. Замолчал бы в замешательстве, глядя на судорожно сжатые кулаки. Даже тому, как рвано дышал Иге, можно было бы подобрать десятки объяснений. Амор не пытался думать, анализировать, оценивать, потому что сил на это попросту не было. Допрос Иге оказался для него куда большим испытанием, чем Амор предполагал; сама возможность, необходимость этого допроса: военные, что лигейские, что из европейского контингента – признают ее. Они могли быть бесконечно терпеливыми, тактичными и снисходительными, но преследовали при этом далеко не педагогические цели. Иге сообщал им сведения, которые могли пригодиться в защите, возможно, в каких-то кампаниях, и сам факт этого – дети, вовлеченные в военные действия, причем принимавшие в них активное участие, жертвы в любом случае – вызывал у Амора тупую, неумолимую, беспощадную головную боль.

Амор сделал шаг к Иге, опустился перед ним на корточки. Заглянул в глаза, подумал, прикинул, что можно сказать, что бы не задело Иге, не разбередило раны, и осторожно произнес:

– Ты действительно был молодцом, Иге. Ты вел себя очень достойно, как настоящий мужчина.

Иге только фыркнул в ответ.

– Между прочим, это становится видно по тому, как человек ведет себя, когда проиграл, – продолжил Амор, не возражая на скептическую мину Иге. – Когда выигрываешь и все хорошо, быть сильным и благородным просто. Я хочу верить, что ты и дальше будешь вести себя по-мужски. Так как, идем к Эше?

Он поднялся, склонил голову к плечу, дожидаясь ответа.

Иге кивнул. Амору показалось, что слова не убедили его особо. Он подозревал, что те предложения, которые он позволял себе, наверняка проигрывали на фоне пышных и пафосных фраз «сэра майора»: кое-что такое проскальзывало в рассказе Иге, некоторые выражения, несвойственные обычному подростку, а необразованному, неграмотному беспризорнику вроде Иге и подавно, дико, неправильно, неестественно звучавшие в его речи, едва ли принадлежали ему, а взрослому демагогу – запросто. Подростков легко было привлечь спецэффектами, это Амор и по своему опыту знал.