Прибалтика. Почему они не любят Бронзового солдата

Правда, не все задачи перевооружения и подготовки к войне были решены к 22 июня 1941 года. Однако очевид­но, что в конце августа 1939 года Красная Армия была го­раздо хуже вооружена и вряд ли смогла бы дать достой­ный отпор гитлеровской армии. Очевидно, в 1939—1941 годах советское руководство во главе с И.В. Сталиным рассчитывало максимально долго расширять «щель во времени» и оттягивать начало войны, вплоть до достиже­ния военного превосходства над Германией.

Видимо, эти соображения во многом определили окон­чательный выбор Советского правительства. Ответ И.В. Сталина Гитлеру был готов через два часа после того, как Шуленбург зачитал послание германского фюре­ра. Выражая уверенность в том, что «германо-советский пакт о ненападении станет решающим поворотным пунк­том в улучшении политических отношений между нашими странами», И.В. Сталин соглашался «на прибытие в Моск­ву господина Риббентропа 23 августа».

23 августа Риббентроп прибыл в Москву, и в тот же день начались советско-германские переговоры. По сло­вам Риббентропа, «последним препятствием к окончате­льному решению» явилось «требование русских... при­знать порты Либава (Лиепая) и Виндава (Вентспилс) вхо­дящими в их сферу влияния». Согласие Гитлера, полученное из Германии телеграммой, устранило и это препятствие. Поздно ночью 23 августа советско-герман­ский договор о ненападении был подписан.

Германия получала гарантию неучастия СССР в гер­мано-польской войне. СССР получил отсрочку герман­ского нападения. Но, как и во времена Бреста, сущест­венное значение в подобном договоре имели не только «щели во времени», но и «щели в пространстве», и преж­де всего те рубежи, на которых будет размещена герман­ская армия к моменту своего неизбежного нападения на СССР. Советские руководители сознавали, что фронт во­енных действий может переместиться в глубь страны. Об этом, в частности, свидетельствовало заявление И.В. Сталина в докладе XVII съезду партии, когда он ставил задачу создания «базы хлебного производства на Волге» в связи с тем, что могут возникнуть «всякие возможные осложнения в области международных отношений». В то же время советские руководители стремились максима­льно отдалить рубеж германского наступления от Волги (которой суждено было стать рубежом немецкой оккупа­ции по плану «Барбаросса»).

Фактор пространства был неразрывно связан с факто­ром времени. Чем с более дальнего расстояния начинали бы свое наступление немецкие войска, тем больше сни­жалась бы у них вероятность достичь Ленинграда, Киева и Москвы до осенней распутицы и зимних холодов. Поэтому в ходе советско-германских переговоров в Москве ре- шалея вопрос и о разграничении рубежей, на которых мо­гут остановиться армии двух держав.

Впоследствии советско-германский договор о ненапа­дении 1939 года, который стал именоваться «пактом Мо- лотова — Риббентропа», использовался в Прибалтике для гневных обвинений нашей страны в тайном сговоре, с по­мощью которого Эстония, Латвия и Литва вошли в состав СССР. На самом деле ни положения этого договора, ни устные договоренности, достигнутые в ходе переговоров, не устанавливали государственных границ между двумя странами.

После окончания войны было объявлено, что границы между СССР и Германией были определены секретным дополнительным протоколом к договору о ненападении. Наличие этого протокола (а затем и протокола к советско- германскому договору о дружбе и границе от 28 сентября 1939 года) использовалось для обвинений Советского Со­юза в сговоре с Германией с целью захватить Польшу, Прибалтику и ряд других стран и земель. На этом основа­нии выдвигались требования признать договоры 1939 года с Германией незаконными. Выдвигая эти обвинения, многие в Прибалтике и Польше требуют при этом компен­сацию с России за «оккупацию», осуществленную в сгово­ре с Германией.

Однако возник вопрос: а были ли протоколы? Профес­сиональный сотрудник КГБ СССР, проработавший немало в главных архивах страны, В.А. Сидак обратил внимание в печати на то, что до сих пор никто не видел подлинников этих самых протоколов, вокруг которых кипело и кипит сто­лько страстей. То, что выдают за фотокопии с исчезнувших протоколов, доказывает В. А. Сидак, является фальшивкой. В своих публикациях В.А. Сидак приводит убедительные свидетельства грубых несоответствий используемых до сих пор фотоматериалов требованиям делопроизводства. Он указывает на грубые ошибки, в том числе и грамматиче­ские, в приводимых текстах, которые скорее всего стали следствием несовершенного перевода с немецкого на рус­ский язык изготовителями фальшивок.

Хотя автор данной книги долго считал возможным на­личие таких протоколов, он исходил из того, что сами по себе секретные соглашения не являются юридическим документом, определяющим статус тех или иных стран и областей, а потому признавать договоры 1939 года неза­конными нельзя на основании приложений, которые не были оглашены и ратифицированы. Тайные соглашения, до сих пор имеющиеся в международной практике (при­мером этому является секретное дополнение к действую­щему и ныне американо-японскому договору о безопас­ности 1951 года), заключаются с целью скрыть какие-то действия партнеров от мирового общественного мнения или третьих сторон, но по своей юридической сути каса­ются лишь сторон, подписавших договор. Секретные со­глашения или секретные приложения к открытым догово­рам не могут иметь юридической силы для каких-либо сторон, которые не только не являются участниками этого соглашения, но и не знают о его существовании. Они не могут повлиять на правовой статус какой-либо третьей стороны, быть юридическим основанием для каких-либо территориальных или государственных изменений в стра­не, даже не знающей о факте такого соглашения.

В то же время автор в различных публикациях обращал внимание на то, что рубежи, на которых останавливались вооруженные силы Германии и СССР в 1939—1940 годах, не всегда отвечали текстам «секретных протоколов», а по­тому очевидно, что они не носили характер, обязательный к исполнению. Поэтому, скорее всего, В.А. Сидак прав, и никаких письменных соглашений такого рода между Гер­манией и СССР не было.

В то же время очевидно, что подписание договора от 23 августа 1939 года (а затем и договора от 28 сентября) было связано с некими договоренностями о невмешате­льстве Германии и СССР в пределы определенных госу­дарств или территорий. Вероятно, немецкие участники переговоров сделали черновые записи относительно устных договоренностей, о которых шла речь в Кремле, которые затем после войны стали выдавать за «секретные протоколы», определившие «сферы влияния» двух дер­жав.

События 1939—1940 годов показали, что «сферы влия­ния» Германии и СССР, которые были определены, скорее всего, устными договоренностями, отнюдь не означали, что входившие в них страны или земли рассматривались сторонами как германские или советские. Понятие «сфе­ра влияния», к которому, возможно, прибегли участники переговоров в Кремле, или понятие «сфера государствен­ных интересов», к которому прибегали в СССР в 1939—1941 годах для обозначения на географических картах польской территории, оказавшейся под герман­ской оккупацией, были достаточно неопределенными. Как показали дальнейшие события, все зависело от конкрет­ного положения той или иной страны или территории. Объявление Германии о своей незаинтересованности в Бессарабии означало ее готовность не препятствовать тем действиям СССР, которые будут связаны с непризна­нием румынской аннексии этого края. Объявление Литвы и значительной части Польши «сферой влияния» Герма­нии могло означать, что СССР не начнет войны, если гер­манские войска войдут на территорию этих стран. Анало­гичным образом могла бы действовать и Германия, если бы советские войска вступили в Эстонию, Латвию, Фин­ляндию и восточную часть Польши. Однако последующие события показали, что в этом вопросе было много неясно­го и подобные акции обеих сторон были предметом до­полнительных консультаций. В противном же случае они заставали партнера по соглашению врасплох.