Москва и москвичи

сная. Войдешь, откроется форточка... А потом мне гривенник сунешь или дашь глотнуть из бутылки. Возвращаясь часу во втором ночи с Малой Грузинской домой, я скользил и тыкался по рытвинам тротуаров Живодерки. Около одного из редких фонарей этой цыганской улицы меня кто-то окликнул по фамилии, и через минуту передо мной вырос весьма отрепанный, небритый человек с актерским лицом. Знакомые черты, но никак не могу припомнить. Он назвался. - Запутался, брат, запил. Второй год в "Собачьем зале" пребываю. Сцену бросил, переделкой пьес занимаюсь. Я помнил его молодым человеком, талантливым начинающим актером, и больно стало при виде этого опустившегося бедняка: опух, дрожит, глаза слезятся, челюсти не слушаются. - Водочки бы,- нерешительно обратился он ко мне. - Да ведь поздно, а то угостил бы. - Нет, что ты! Пойдем со мною, вот здесь рядом... Он ухватил меня за рукав и торопливо зашагал по обледенелому тротуару. На углу переулка стоял деревянный двухэтажный дом и рядом с ним, через ворота, освещенный фонарем, старый флигель с казенной зеленой вывеской "Винная лавка". Мы остановились у ворот. Актер стукнул в калитку. - Кто еще? - прохрипели со двора. - Сезам, отворись,- ответил мой спутник. - Кто? - громче хрипело со двора. - Шланбой. По этому магическому слову калитка отворилась, со двора пахнуло зловонием, и мы прошли мимо дворника в тулупе, с громадной дубиной в руках, на крыльцо флигеля и очутились в сенях. - Держись за меня, а то загремишь,- предупредил меня спутник. Роли переменились: теперь я держался за его руку. Он отворил дверь. Пахнуло теплом, ужасным, зловонным теплом жилой трущобы. [105] Картина, достойная описания: маленькая комната, грязный стол с пустыми бутылками, освещенный жестяной лампой; налево громадная русская печь (помещение строилось под кухню), а на полу вповалку спало более десяти человек обоего пола, вперемежку, так тесно, что некуда было поставить ногу, чтобы добраться до стола. - Вот мы и дома,- сказал спутник и заорал диким голосом:-Проснитесь, мертвые, восстаньте из гробов! Мы водки принесли!.. Кучи лохмотьев зашевелились, послышались недовольные голоса, ругань. А он продолжал: - Мы водки принесли! И полез на печь. - Бабка, водки! - Ишь вас носит, дьяволы-полунощники, покоя вам нет... - Аркашка, ты? - послышалось с печи. - Ас полу вставали, протирали глаза, бормотали: - Где водка?.. - Дайте, черти, воды! Горло пересохло! - стонала полураздетая женщина, с растрепанными волосами, матово-бледная, с синяком на лбу. - Аркашка, кого привел?.. Карася? - Да еще какого, бабка... Водки! С печи слезли грязная, морщинистая старуха и оборванный актер, усиленно старавшийся надеть пенсне с одним стеклом: другое было разбито, и он закрывал глаз, против которого не было стекла. - Тоже артист и автор,- рекомендовал Аркашка. Я рассматривал комнату. Над столом углем была нарисована нецензурная карикатура, изображавшая человека, который, судя по лицу, много любил и много пострадал от любви; под карикатурой подпись: "Собачий зал Жана де Габриель".