Рядовой свидетель эпохи.

Охранялся этот склад всего одним часовым. Стоять на этом посту было не очень приятно. С трех сторон к нему вплотную примыкал лес, пост один, ящики со снарядами уложены в длинные ряды, пока находишься на одном конце этих рядов, подходи к другому из леса, делай, что хочешь. Да и часового снять — пара пустяков. В апреле 1946 года я стоял неоднократно на этом посту. Было интересно слушать ночью перелет дичи. Тогда же весной 46-го склад из леса переместили куда-то в другое место. И вовремя.

Однажды ночью часовой, стоящий у караульного помещения, находящегося на окраине расположения бригады, ближе всего к лесу, услышал в лесу какие-то крики. Прислушался, — крики адресовались явно ему: «Часовой! а, часовой!» Часовому на посту разговаривать строжайше запрещено уставом караульной службы. Это он и сам понимает.

А из леса все раздавалось и раздавалось: «Часовой, мать твою... тебе сегодня будет капут». Часовому надоела такая чья-то самодеятельность, и он выпалил на голос длинную очередь из автомата. Караул, естественно, поднялся в ружье. Обсудили ситуацию, доложили дежурному по танковой бригаде, тот распорядился усилить пост, дежурную смену держать наготове. Утром прочесали лес, ничего необычного не обнаружили. Анализируя многократно этот случаи, я пришел к выводу: таким путем пытались запугать наших солдат, чтобы они не болтались по лесу, там появились новые хозяева. Мы, конечно, продолжали свои охотничьи вылазки. Как и на рыбаков, на охотников не действуют никакие запреты, ничто другое не может отвадить их от этой нечеловеческой страсти. Стали только быть менее беспечными, более внимательными, многие перестали ходить в лес по одному.

Потом случилось еще одно происшествие. Пропал молодой солдат, но через полмесяца объявился. История его временного исчезновения в пересказах выглядела так. Пошел в лес полакомиться малиной, как делал неоднократно, и как делали многие в свободное время. Увлекся сладкой ягодой и не почуял, как сзади накинули на голову мешок, зажали рот, связали руки и куда-то повели.

Скачала подумал — пошутили свои, но услышав польскую речь, понял — попал в руки каких-то бандитов, слухи о которых уже ходили. Вели долго, мешок сняли только в землянке. Там его долго допрашивала женщина в польской военной форме, но по-русски. Что за часть, что за люди, из каких мест, кто командиры и т.д.

Били, даже пытали, пока не потерял сознание. Очнулся ночью от холода. Один, дверь в землянку заперта снаружи, но под потолком имеется очень узкое окошко. Через него и пролез. Вокруг никого, лес.

Подался наугад, наткнулся на дорогу, пошел по ней, прилег отдохнуть, заснул. Утром наткнулся на него, спящего, поляк, ехавший по дороге на телеге. Отвез в город, сдал в госпиталь. Вскоре еще одно происшествие — пропал из нашей части офицер — капитан, его так и не нашли. Все больше и больше стало распространяться слухов о подобных происшествиях в других наших воинских частях.

В то время в Польше шла яростная политическая борьба за власть между новым польским, дружественным к Советскому союзу правительством и ставленниками сбежавшего в Лондон в 1939 году старого правительства, поддерживаемого активно англичанами и всеми другими антисоветски настроенными силами. В Польше активно начало действовать их подполье, в лесах появились банды из остатков вооруженных формирований так называемой Армии Крайовой. Летом 1946 года в Польше предстоял референдум о формах и партийном составе нового правительства. Следствием этих событий и было появление в лесах, в районе расположения нашего танкового корпуса невиданных ранее обитателей. Глухие леса под Штеттином, на краю которых мы и располагались, примыкали к самому побережью Балтийского моря. В этом месте эмигрантское лондонское польское правительство, наверное, и пополняло своих сторонников боевиками, высаживая их с моря в те леса.

У СТАРОЙ САКСОНСКОЙ ДОРОГИ

В середине лета 1946 года пришла сильно огорчившая многих из нас весть: наш корпус перебрасывается на новое место в город Бунцлау. Посмотрели по карте — где этот самый Бунцлау? — и приуныли. В центре восточной части Германии, кругом населенные пункты, лесов нет. Стало ясно: охоте нашей конец. Сильнее всех, наверное, переживал я. Больше всех я и занимался охотой.

Мои друзья создавали мне для этого условия наибольшего благоприятствования. Все знали — у меня накопился уже большой опыт, никаких происшествий, добыча шла на общий стол, ближайшие мои командиры знали: не всех подряд можно допускать к охоте. Там под Фалькенбургом, незадолго до нашего перебазирования, в нашем батальоне произошло ЧП, связанное с небрежным обращением с оружием.

Произошло оно во время выезда на учения на танках. Воспользовавшись перерывом на обед и отдых мой хороший знакомый еще по танковой школе — Заикин, в нашу охотничью компанию не входящий, совершенно самостоятельно отправился с карабином к болоту «поохотиться». Перепрыгивая с заряженным карабином в руке через довольно широкую канаву, ударился прикладом карабина о землю, затвор, не стоящий на предохранителе, при ударе приклада о землю на мгновение отошел назад и подавшись снова вперед произвел выстрел в грудь владельца карабина. Пока его хватились, пока нашли, пока принесли, прошло немало времени. Он потерял много крови. Меня, как раз, направили сопровождать его в госпиталь на автомашине. Был он все время в сознании и все просил потеплее укрыть его, ему все время было очень холодно, хотя погода стояла жаркая.

Через три дня мы его похоронили у дороги, при въезде в расположение нашей бригады, на опушке леса. Это была здесь уже вторая могила. Раньше там похоронили одного из старослужащих, умершего от сердечного приступа. Почему двоих наших воинов похоронили на чужой земле не на городском кладбище Фалькенбурга, который находился от нас километрах в десяти — пятнадцати, а в чистом поле у дороги, я не знаю.

Сборы в дорогу были недолги, все боевые принадлежности — в танке, дополнительные провиант и собственный неприкосновенный запас спирта тоже там. Свое личное имущество умещается в маленьком вещмешке. Трофейные часы с немецкого танка — в кармане, трофейный пистолет, наученный горьким опытом, я давно променял на перочинный нож. Решили все же прихватить с собой немецкую трофейную винтовку и немного к ней патронов. На новом месте намучились её прятать. Внутри танка никак ее не спрячешь, в ящик со снарядами она по длине не умещается, больше сунуть некуда. Так и держали под брезентом, то на одной гусенице, то на другой, потом подвесили снаружи танка под днищем. Командиры наши уже по опыту знали, где может быть припрятано что-нибудь незаконное, и вскоре винтовка у нас была обнаружена и отобрана. На этом и закончилась наша охотничья эпопея 1945 — 1946 года.

Незадолго до нашего переезда из Фалькенбурга на старинной центральной площади этого города были поставлены на высокие постаменты рядом три танка Т-34, и было торжественное открытие этого впечатляющего монумента. Много где еще были расставлены наши памятники — тридцатьчетверки. Но никогда и нигде я не встречал, чтобы рядом стояли три танка. Наверное, это было сделано потому, что не хватало транспорта для предстоящей перевозки всех танков, и старые решено было оставить в этом старинном немецком городе с целью напоминания тем, кто там будет жить, чем кончаются походы на Россию.

Перед самым отъездом наглушили и засолили в дорогу ведро рыбы. В Бунцлау обосновались на окраине города, недалеко от старой Саксонской дороги в большом каменном здании. Недалеко на пустыре поставили и танки, в один ряд вся бригада. Почистили их, помыли после переезда, и они опять замерли на месте неподвижными. Лишь один раз, в день всепольского референдума и накануне этого дня всю ночь в танках находились экипажи. Ожидались провокации подполья, но все обошлось без происшествий.

В городе Бунцлау (ныне — польский Болеславец) запомнились три исторические достопримечательности. Первая — это обелиск на месте, где похоронено сердце Кутузова, умершего в этом городе в 1813 году. На одной из четырех сторон обелиска начертано его завещание: