Агонизирующая столица. Как Петербург противостоял семи страшнейшим эпидемиям холеры

Я помню, что родители мои, в свою очередь, поспешили убрать кадку с водою из сеней в кухню и подозрительно смотрели на каждого незнакомого, приходившего к нам во двор или кухню».

Барон Модест Корф вспоминает в своих записках, как император Николай I, помнивший о событиях 1831 года, при первых признаках закипания народного гнева лично прибыл в столицу и занялся обузданием народных страхов – работой, как теперь бы сказали, профилактической: «Приехав немедленно из Петергофа в столицу, он увещевал здесь толпы народные, обращая их к покорности и молитве, обуздывал дикие страсти черни, обхаживал лично мясные лавки, вразумляя о необходимости особенной в них опрятности и проч. Не могу не повторить снова, что во всякой власти все надежды, все чаяния постоянно обращались к энергической и теплой душе государя, и что на нем одном покоились все наши упования… Лишь только унялось народное волнение, – а оно унялось тотчас по появлении государя, – все опять пошло, по наружности, как бы обыкновенным своим порядком, хотя в городе на каждом шагу встречался гроб и над всеми другими одеждами преобладали траурные; однако публичные гулянья стали наполняться не менее прежнего; везде опять раздавалась музыка, и та часть населения, которой не поразил еще злой недуг в ее семействах или близких, старалась, по-видимому, забыться в этих мнимых весельях».

Пока одни гуляли, другие скорбели – а по распоряжению Николая I был учрежден временный Комитет для отыскания и призрения лиц, осиротевших от холеры, под председательством военного генерал-губернатора столицы Дмитрия Ивановича Шульгина, «открывший свои действия» 24 июня. Нацелен он был, прежде всего, на заботу о людях небогатых: холера всегда особо жестоко обходилась с малообеспеченными горожанами. Хотя доставалось, разумеется, и богатым. Входили в этот Комитет не только чиновники высшего ранга, но и представители иных сословий, в том числе купечества: известно, что в числе членов Комитета состояли известный гостинодворец, торговец москательным товаром Иван Алексеевич Глазов и владелец овощной лавки в Никольском рынке Иван Павлович Крутиков…

Но постепенно эпидемия шла на спад, 24 и 25 июня стали последними днями, когда в городе заболевало холерой больше тысячи человек; неделей позже показатели снизились еще вдвое:

24 июня – 1085 заболевших и 599 умерших;

25 июня – 1178 заболевших и 662 умерших;

26 июня – 995 заболевших и 647 умерших;

27 июня – 764 заболевших и 489 умерших;

28 июня – 693 заболевших и 479 умерших;

29 июня – 692 заболевших и 396 умерших;

30 июня – 606 заболевших и 386 умерших;

1 июля – 654 заболевших и 409 умерших;

2 июля – 525 заболевших и 312 умерших;

3 июля – 432 заболевших и 294 умерших.

В том году публиковалась и статистика умерших на квартирах, из которой видно: хотя в целом в больницах и на дому умирало сопоставимое количество горожан, но число домашних смертей было все-таки выше. Видимо, медицинский уход в стационаре все-таки давал эффект даже тогда.

С 3 июля 1848 года число заболевших уже устойчиво держалось меньше 500 человек в день; в числе умерших в те дни (4 июля) был барон Федор Александрович Раль, известный тогда композитор и дирижер, автор первой аранжировки оперы «Руслан и Людмила» для военного оркестра. «Северная пчела» с осторожным оптимизмом констатировала: «Смотря по быстрому развитию эпидемии и принимая в соображение опыты прежних эпидемий, можно надеяться, что она столь же быстро пойдет на убыль». В этот раз газета не ошиблась: к 25 июля число заболевших горожан снизилось уже до 40 в день, умерших – ниже 30.

28 июля власть уже подводила первые итоги в «Северной пчеле», призывая вместе с тем горожан не ослаблять бдительность: «Действие холерной эпидемии в столице и уездах С.-Петербургской губернии, по великой Божией милости, весьма заметно ослабевает, – число заболевающих день ото дня уменьшается, и самая болезнь, проявляясь припадками менее жестокими, не так скоротечна. При таком утешительном ходе этой эпидемии, хотя временные холерные больницы, бывшие в грустный период сильного ее действия переполненными, становятся уже излишними, и мало по малу закрываются, однако из сведений, получаемых от врачей, как при больницах состоящих, так и занимающихся практикою в частных домах, оказывается, что и теперь еще встречаются случаи, иногда весьма важные и опасные, как по припадкам, так и по скоротечности, вследствие или значительных погрешностей в отношении к диете, или совершенного и безотчетного пренебрежения средств к поправлению расстроенного уже здоровья, особенно пищеварительных органов, которые еще до сих пор у весьма многих страдать продолжают».

В связи со всем сказанным городская власть считала своим долгом «напомнить жителям столицы, что, судя по наблюдениям в больницах и по колебанию в численности каждодневно заболевающих, мы еще не совершенно освободились от влияния эпидемии, а по этой причине и не должны пренебрегать мерами… для предохранения себя от болезни, особенно же после продолжительного ограничения к отношении к пище и питью, и более заботливого защищения себя от влияния перемен воздуха, – не делать резкого поворота в образе жизни, но и при продолжающемся улучшении общего состояния здоровья соблюдать в изменении диеты постепенность, вообще же во всем умеренность и благоразумную осторожность».

В общем, благоразумная осторожность – девиз николаевского времени не только в вопросах послехолерной диеты.

Хорошо уже знакомый читателю Александр Васильевич Никитенко записывал 22 августа 1848 года: «Четыре месяца ничего не вносил в свой дневник, но за это время легко могло бы случиться, что и дни перестали бы для меня существовать. С первых чисел июня в Петербурге начала свирепствовать холера и до половины июля погубила до пятнадцати тысяч человек. Каждый в этот промежуток времени, так сказать, стоял лицом к лицу со смертью. Она никого не щадила, но особенно много жертв выхватила из среды простого народа. Малейшей неосторожности в пище, малейшей простуды достаточно было, чтобы человека не стало в четыре, в пять часов.

Ужас повсюду царствовал в течение целого лета. Умирающих на дачах около Лесного корпуса почти не было, но тем не менее все чувствовали себя в тяжелом, напряженном состоянии. Вести из города ежедневно приходили печальные, особенно с половины июня и до последних чисел июля».

Александр Михайлович Скабичевский по-своему подытоживал эту эпидемию: «Много после того пережил я холер, но ни одна не произвела на меня такого впечатления, как эта, – тою общественною паникою, какою она сопровождалась.

В самой природе было что-то грозное и зловещее. Лето было необычайно сухое и знойное. Горели леса и болота, наполняя воздух удушливым смрадом. Небо от этой гари было желто-серое, и солнце катилось в виде багрового шара, на который можно было свободно смотреть без боли в глазах.

К счастью, никто в семействе нашем, ни даже в доме не захворал холерою. Но живо помню тревожные лица и разговоры старших; помню вереницы похорон, каждое утро тянувшиеся по улице мимо нашего домика, помню тревоги по случаю заболевания и смертей в соседних домах. Помню, как я стоял с отцом в несметной толпе на Исаакиевской площади на каком-то публичном молебствии об отвращении народного бедствия, причем мне и теперь еще слышится тот глухой грохот, с каким вся многотысячная толпа опустилась на колени».

Сказано о молебне – конечно, и в этот год их было немало. А когда холера отступила, сразу в нескольких храмах столицы решено было устраивать ежегодный крестный ход в память об избавлении от этой болезни. С того момента каждое петербургское лето становилось временем крестных ходов:

19 июня из часовни Христа Спасителя (стояла на нынешней Думской улице) по галереям Гостиного двора с иконой Спасителя, украшенной золоченой ризой;

29 июня из Николо-Богоявленского Морского собора по его приходу;

4 июля от Казанского собора к церкви Спаса-на-Сенной с Казанской иконой Божией Матери;