Агонизирующая столица. Как Петербург противостоял семи страшнейшим эпидемиям холеры

17 июля из церкви Вознесения Господня к часовне св. Николая на Никольском рынке;

20 июля из церкви Божией Матери «Всех Скорбящих Радости» на Шлиссельбургском тракте по окрестностям храма;

в тот же день и церкви Преображения Господня при Императорском Фарфоровом заводе – вокруг завода;

22 июля из церкви великомученицы Екатерины (Екатерингофской) по окрестностям храма;

28 июля из церкви Благовещения Пресвятой Богородицы (на Большой Невке) по окрестностям храма;

1 августа из церкви св. Великомученицы Екатерины (на Васильевском острове) по 1-й линии Васильевского острова, по набережной Большой Невы на Малую Неву;

15 августа из церкви Успения Пресвятой Богородицы (на Волковском кладбище) вокруг Волковой деревни.

Впрочем, праздники праздниками – а в 1848-м холера не ушла из города с окончанием лета. Притихла, конечно, но в одном только сентябре унесла жизни сразу нескольких видных петербуржцев. 5 сентября умер вице-директор Императорской Военной академии генерал-лейтенант Карл Павлович Ренненкампф, 6 сентября в Кронштадте – известный мореплаватель вице-адмирал Александр Алексеевич Дурасов («вдруг захворал холерою и на вторые сутки скончался», как вспоминал его адъютант, а в будущем художник-маринист Алексей Петрович Боголюбов). 9 сентября ушел из жизни известный военный историк сенатор Александр Иванович Михайловский-Данилевский, генерал-лейтенант и действительный член петербургской Академии наук; известно, что во время холеры 1831 года он состоял попечителем Охтинской части города, а вот в следующую эпидемию сам не устоял перед болезнью.

А 23 сентября жертвой холеры стал председатель Государственного совета и Кабинета министров граф Василий Васильевич Левашов. От эпидемии он пытался укрыться в своем недавно купленном имении Осиновая Роща, однако усилия были тщетны. Уже больного Левашова перевезли в столицу, где перед смертью его посетили государь император и наследник цесаревич. Похоронен граф был в Александро-Невской лавре; желчный барон Модест Корф составил ему такую эпитафию в своих записках: «В публике он не пользовался ни особым доверием, ни большим уважением. Кто-то дивился, как он мог подпасть холере при своем постоянно умеренном образе жизни.

– Да, говорил один из остряков, – надо ему отдать справедливость: он всегда был умерен – и не только в образе жизни, но во всем: в уме, в способностях, в правилах…».

Холерный хвост и сентябрем не ограничился; он тянулся до самых последних дней 1848 года. Александр Васильевич Никитенко записывал 27 октября: «Холера продолжает подбирать жертвы, забытые ею во дни великой жатвы. Последнее время холерные случаи стали чаще встречаться в среде людей высшего и среднего класса. В домах соблюдаются те же предосторожности, что и летом. Плодов, копчений и солений не едят, квасу не пьют».

И его же предновогодняя запись, 31 декабря 1848 года: «Холера опять усиливается. Недавно заболевших оставалось менее сорока, умерших бывало по двое, по трое в сутки и вновь заболевших не больше. Теперь больных сто, умерших вчера было уже двадцать два, вновь заболевших тридцать. В числе умерших несколько молодых людей из так называемого порядочного общества. Приписывают это чрезвычайным холодам, которые доходят до 27 градусов».

Холода холодами – а всего в эпидемию 1848 года в Петербурге заболело 32 326 человек, умерло – 16 509. По числу жертв это была самая крупная за всю историю Северной столицы холерная эпидемия. А из слов Никитенко читатель мог уже понять, что из 1848-го года холера плавно перетекла в 1849-й, а из него затем в 1850-й. Постепенно столица привыкала жить с холерой, из разряда катастроф болезнь эта переходила в число обычных примет петербургской действительности. И только новые смерти напоминали о том, что примета эта – поистине страшная. 25 февраля 1849 года, например, холера унесла жизнь Марии Петровны Валуевой, дочери поэта Петра Андреевича Вяземского и первой супруги будущего председателя Комитета министров России Петра Александровича Валуева (всего в тот день жертвами холеры стали три человека).

Мария Петровна Валуева

А 7 апреля 1849 года неизменный наш спутник в этой книге Александр Васильевич Никитенко снова записывал: «Холера опять усиливается. Заболевает человек по пятидесяти в день и умирает до тридцати. Почти весь март стояли холода, но дни были ясные. Вдруг наступила оттепель; улицы запружены грязью и кучками колотого льда. Люди дышат отвратительными испарениями, и смертность от заразы относительно усилилась».

За день до этой записи, кстати, холера унесла жизнь великого петербургского зодчего Карла Ивановича Росси, бывшего тогда в преклонных летах. Болезнь была стремительной: симптомы проявились 5 апреля, смерть наступила наутро. Всего в тот день 6 апреля в столице заболели холерой 56 человек и умерли 27; одним из этих двадцати семи оказался непревзойденный мастер классицизма. «Северная пчела» несколькими днями позже сообщала: «6-го числа с.м. скончался здесь, в С.-Петербурге, известный Архитектор, Коллежский Советник Карл Иванович Росси, построивший многие здания в здешней столице, между прочими: Михайловский и Елагинский дворцы, Главный Штаб, Александринский Театр с флигелями по Театральной улице, и перестроивший Императорскую Публичную Библиотеку».

И еще одна смерть, о которой надо упомянуть. 7 сентября 1849 года холера унесла жизнь Василия Степановича Межевича, известного столичного журналиста, много лет редактировавшего «Ведомости Санкт-Петербургской городской полиции».

Карл Иванович Росси

…И продолжались попытки понять, что же такое холера и как надобно ее лечить. Анна Николаевна Дубельт писала мужу, Леонтию Васильевичу Дубельту, в январе 1849 года из тверского имения: «Если же, Боже сохрани, пристанет холера, в Петербурге ее совсем лечить не умеют. Я удостоверилась, что холера ничуть так не страшна, как ее прославили доктора. Диета, спокойствие, тепло и самые легкие лекарства уничтожают ее очень скоро, только бы все это употреблять в пору и в меру. От чего же у меня здесь никто не умер? А были больные очень опасные. От того, что я лечила их просто, соображаясь с природою; не мудрила и не умничала, а лечила, как рассудок велит. Приближается весна, и я уверена, что холера опять у вас появится, и я нисколько не боюсь ее, потому что уверена с нею справиться. Как мне жаль, что время и занятия мои мне не позволяют, я бы выпросила себе в Твери или Петербурге холерный гошпиталь на свои руки с тем, чтобы мне дали полную волю распоряжаться, и уверена, что у меня мало бы кто умер, потому что холеру лечить право нетрудно. Малейшая безделица помогает, лишь бы успокоить больного и чтобы он не был расслаблен лекарствами до меня».

Тем временем «Северная пчела» 7 апреля 1849 опубликовала сообщение о том, что в заседании Парижской Академии наук «читаны были наблюдения… над холерою». Заключения академиков, во многом синхронные выводам лейб-медика Михаила Антоновича Маркуса, газета поспешила довести до сведения читателей: «Когда б холера имело прилипчивое свойство, т. е. когда б каждый зараженный был средоточием заразы, т. е. разливал бы вокруг себя зародыши смерти, тогда бы эпидемия долженствовала распространяться постепенно от одного места к другому, следовать в своем течении по линиям более населенным», но ведь всем же известно, что «она следует скачками и зигзагами, возвращаясь иногда на прежние места». А потому «единственные средства к избежанию эпидемии: чистота воздуха и осторожность в пище и питье, или диета, и сбережение себя от простуды».

Какие там карантины, какой еще контагий?

И следом заключение от лица петербургских журналистов – написанное, видимо, самим Фаддеем Венедиктовичем Булгариным: «Признаемся, что нам приятно было найти суждение Парижской Академии Наук совершенно сходное с нашим на счет эфемерных животных, яко бы побудительной причине к холере. В прошлую зиму, когда об этом была речь в России, мы сказали, что если в теле больных точно находятся эфемерные животные, то они, без всякого сомнения, не причина, а последствия болезни. То же подтверждает теперь Парижская Академия Наук».