Агонизирующая столица. Как Петербург противостоял семи страшнейшим эпидемиям холеры

Побег, впрочем, избавлял от холерных рисков не всегда. Осип Пржецлавский вспоминал, как обитал тогда с семейством в Новой Деревне: «Там почти каждый день кто-нибудь умирал холерой, а врачей надобно было выписывать из города. На весь дачный околоток Новой и Старой деревень, Черной речки и Каменного острова был только один доктор Мяновский, живший у графов Строгановых на их даче, да и его трудно было застать дома. У меня в доме повар и няня, обе молодые и здоровые, умерли почти скоропостижно, ранее чем посланный в город мог привезти оттуда врача».

Федор Михайлович Достоевский, в ту пору участник знаменитого кружка петрашевцев, значительную часть холерного лета 1848 года провел в Парголове, где свел знакомство со студентом Петербургского Университета Павлом Николаевичем Филипповым. Впоследствии он вспоминал: «Я боялся холеры в первые дни ее появления. Ничего не могло быть приятнее для Филиппова, как показывать мне каждый день и каждый час, что он нимало не боится холеры. Единственно для того, чтоб удивить меня, он не остерегался в пище, ел зелень, пил молоко и однажды, когда я, из любопытства, что будет, указал ему на ветку рябинных ягод, совершенно зеленых, только что вышедших из цветка, и сказал, что если б съесть эти ягоды, то, по-моему, холера придет через пять минут, Филиппов сорвал всю кисть и съел половину в глазах моих, прежде чем я успел остановить его».

Филиппов остался жив; под суд по делу петрашевцев и он, и Достоевский, пошли вместе – и оба были приговорены к смерти, которую затем одному заменили каторгой, а другому – арестантскими ротами…

Князь Николай Константинович Имеретинский, еще один мемуарист, так описывал облик столицы в разгар холерной эпидемии 1848 года: «Никогда не забуду пустынный, унылый вид Невского проспекта, где встречалось почти одно простонародье, особенно рабочие. Живо припоминаю разговор двух таких простолюдинов. Они вяло шли рядком, посматривая во все стороны и беспрестанно крестясь при виде нескончаемых похоронных процессий. Наконец, один вздохнул и ворчливо проговорил: „Ох, Господи Милостивый! Вот времечко настало!.. И город – пустырь-пустырем, только мертвых видать, а живые-то где?.. Бывало, проходу нет от господ… бары да барыни нарядные прохаживались, прокатывались, а нашего брата отсель, бывало, – по шеям!.. Мы туточки и остались, а господа-то куда все девались?.. Гляди и с собаками не отыщешь!.. А нашему брату деваться некуда, слоняйся тут по-прежнему, и хотел бы в рай, да грехи не пускают! А все работушка да заботушка, а смерть над головой!“…».

Павел Андреевич Федотов, акварель «Все холера виновата»

Все, кто по отсутствию средств или служебной необходимости вынужден был оставаться в городе, чувствовали себя бойцами на передовой. Впечатленный типическими картинами тогдашней жизни художник Павел Андреевич Федотов запечатлел одну из них в своей акварели «Все холера виновата»: застолье, побелевший гость свалился со стула, а кругом суета и споры о необходимых средствах лечения. На обороте сам Федотов набросал шуточные, местами не совсем складные стишки:

Федотов, как видим, иронически взглянул на страх перед холерой; совсем с другой стороны подверг критике этот страх выдающийся математик, академик петербургской Академии наук Виктор Яковлевич Буняковский. Он опубликовал в газете «Санкт-Петербургские ведомости» заметку «Несколько слов о холеробоязни», где постарался оценить риск заболеть холерой с точки зрения математической теории вероятности. Многие его выводы оказались довольно успокоительны, а по некоторым возрастным группам и вовсе однозначны: «боязнь холеры не должна быть сильнее обыкновенных опасений отца лишиться совершенного здорового ребенка», «риск умереть от холеры не превосходит риска умереть без холеры совершенно здоровому молодому человеку, которому от роду не менее 20 и не более 25 лет».

Однако теория теорией, а жизнь жизнью. И смерть смертью. Осип Сенковский, заболевший тогда холерой, в итоге выздоровел – хотя и оставил после этого свою «Библиотеку для чтения». Но холера унесла жизни выдающейся русской балерины Авдотьи Ильиничны Истоминой, в замужестве Экуниной (умерла 26 июня), известного живописца Андрея Ивановича Иванова (умер 12 июля). А князь Николай Имеретинский вспоминал о том, как прямо в ресторане Лерхе на Невском, во время «вспрыскивания новых эполет», «двое вновь произведенных из школы юнкеров – Демидов (лейб-гусар) и Турчанинов (лейб-улан) заболели тут же, в ресторане, со всеми признаками холеры». Молодые офицеры вскоре скончались; Алексей Демидов, прослуживший всего 10 дней корнетом лейб-гвардии Гусарского полка, был похоронен на Лазаревском кладбище Александро-Невской лавры.

Авдотья Ильинична Истомина (Экунина)

К слову, о кладбищах: как видим, в эпидемию 1848 года холерных хоронили и на обычных некрополях столицы – но продолжались захоронения и на погостах, открытых в 1831 году. Повозки с гробами тянулись нескончаемой вереницей, приказа хоронить только ночью на сей раз не было – и столица имела вид гнетущий. Все тот же князь Имеретинский вспоминал о многочисленных погребальных процессиях, тянувшихся тогда по столице: «Со всех госпиталей и больниц тянулись целыми десятками гробы, так плохо сколоченные, что разложившиеся на жаре трупы проглядывали сквозь дырья и расщелины, издавая нестерпимую вонь. Помню, что встретив раз у Симеоновского моста подобную процессию в непосредственной близи, я чуть не лишился чувств от ужаса и отвращения».

О том же вспоминал и Андрей Михайлович Достоевский: «Я сказал, что холера в Петербурге была ужасная. Но вот факт, подтверждающий это. Раз как-то я с одним из товарищей хотели посвятить день счету покойников, провозимых по Обуховскому проспекту мимо нашего училища. Известно, что проспект этот ведет из города на Митрофаньевское кладбище, где хоронились холерные. И вот, начав наблюдать с 7 часов утра, отчеркивая каждого провезенного покойника мелом на большой классной доске особою чертою и продолжая свои наблюдения до 8 часов вечера, мы насчитали более 400 покойников!»

Холера 1848 года отличалась от холеры 1831-го одним ключевым моментом: серьезных волнений в городе на сей раз не происходило. Горожане убедились, что болезнь в самом деле реальна, а правительство на сей раз воздержалось от прежних принудительных мер карантина и изоляции больных. Отказались и от мер дезинфекции: мнение про то, что холера – болезнь «заразительная», было тогда под большущим вопросом. Возможно, эти отказы и стали причиной небывалого числа смертей – однако с политической точки зрения умирали на сей раз петербуржцы куда благонамереннее. Хотя без панических настроений и слухов об отравлении злоумышленниками пищи и воды не обошлось на сей раз. Александр Михайлович Скабичевский, в конце XIX века известный литературный критик, а в ту пору ребенок, вспоминал: «Говорили о подсыпателях, которые проникают под разными предлогами в кухни и отравляют воду в кадках, о том, что несколько таких подсыпателей с подозрительными склянками и порошками, найденными у них в карманах, были избиты толпою и отведены в участок в растерзанном виде; говорили о нападении на санитарные кареты, в которые якобы забирали с улиц пьяных, принимая их за холерных, говорили о заживо погребенных и т. п.