Агонизирующая столица. Как Петербург противостоял семи страшнейшим эпидемиям холеры

Уверенность в том, что именно так дела и обстоят, заставляла журнал вслед за доктором Маркусом отбросить в конце концов всякие «кажется» и «как будто»: «Отравление воды, не злоумышленниками, а отравленным воздухом, не подлежит сомнению, при хладнокровном разборе дела. Общенародное замечание всей Европы не может быть ложным в полной мере: повсюду, и при каждом появлении холеры, простой народ, видя, что вслед за употреблением воды обнаруживаются болезненные припадки, кричал об отраве рек, озер, колодцев и отыскивал мнимых отравителей. Ученые и полу-ученые, зная, наверное, что отравителей не было и нет, в презрении своем к глупости черни презирает и прямое наблюдение ее о ядовитом качестве большей части вод во время эпидемии. Это не справедливо, да и не согласно с философией наук. Повсеместное и единодушное наблюдение толпы, поражаемой всюду фактом одинаковой наружности, должно быть принято в уважение».

В одном можно согласиться с «Библиотекой для чтения»: «прямое наблюдение» народа о том, что именно вода является источником холерной заразы, игнорировать врачам не стоило. Но медицина еще не созрела для полного осознания этого факта.

К чему вообще были то руководство о холере и та публикация «Библиотеки для чтения», если болезнь уже полтора десятилетия не приходила в Петербург? В Петербург нет, а вот в другие регионы страны – да. В 1847 году третья пандемия холеры охватила Закавказье, Ставропольскую, Астраханскую, Саратовскую, Воронежскую, Пензенскую, Казанскую, Симбирскую, Московскую, Киевскую губернии. В том же 1847 году при Министерстве внутренних дел был создан Центральный комитет для принятия мер против распространения холеры в России; главой его стал граф Александр Григорьевич Строганов, а членами комитета – представители всех министерств, лейб-медик, директор Военно-медицинского департамента Военного министерства.

Именно тогда и было издано руководство «О холере, ее припадках, предохранительных мерах и лечении», где больным рекомендовалась давать слабительное или рвотное, затем чай из мяты, мелиссы, шалфея или иных трав; из других средств прописывались согревание живота теплыми салфетками или набрюшниками, теплая ванна, согревающие растирания и строгая диета. В случаях «развившейся» холеры рекомендовалось также назначать больному каломель и опий (впрочем, с осторожностью, поскольку последний «усиливает параличное состояние, ускоряет отражение болезни в общем чувствилище, производит столь опасную при холере спячку»).

В подраздел «Особенные, восхваляемые некоторыми способы лечения холеры» включена была смелая по тому времени рекомендация: «В отчаянном случае предлагает впрыскивание горячих соляных жидкостей в вены». Это сегодня солевые растворы внутривенно при обезвоживании – дело привычное, а тогда совет казался чем-то необычайным.

Начали задумываться о худшем и петербуржцы – пока, правда, без особого страха. Александр Васильевич Никитенко еще осенью 1847 года записывал в дневнике: «Холера, раскинувшая свои широкие объятия на всю Россию, медленным, но верным шагом приближается к Петербургу. Но в публике пока заметно больше любопытства, чем страха. Может быть, это оттого, что она грозит еще издалека, а может быть, оттого, что жизненность нашего общества вообще хило проявляется: мы нравственно ближе к смерти, чем следовало бы, и потому смерть физическая возбуждает в нас меньше естественного ужаса».

И снова «Библиотека для чтения», начало лета 1848-го: «Недавно еще никто из врачей наших не сомневался, что она непременно посетит Петербург весною. Эта уверенность, положительно высказанная во многих статьях и брошюрах, нынче значительно ослабела, хотя, собственно, возможность бедствия все еще существует: слишком ранняя весна предсказывает сильные жары и, следовательно, частые простуды; если русский воздух до того времени не очистится от холерного яду, эпидемия может вспыхнуть с новою свирепостью и распространиться далеко на север».

Готовились и думали – но холера, как всегда, пришла нежданно. И снова по водным путям. «Северная пчела» чуть позже писала о начальном этапе эпидемии: «Первый больной в С.-Петербурге был, 4-го Июня, прибывший на лодке из Новой Ладоги дьякон, он выздоровел. Июня 5-го и 6-го новых случаев холеры не было, но с 7-го числа снова стали появляться холерные случаи, и с того времени болезнь начала распространяться в виде эпидемии. В первые два или три дня заболевали почти исключительно жители Литейной и Рожественской Части или смежных с ними мест по левому берегу Невы, отчасти из числа рабочих на барках. Потом болезнь чрезвычайно быстро разлилась по всем частям города».

Дьякон Иванов, прибывший в столицу не то из Новой Ладоги, не то (по утверждению «Отечественных записок») из Тихвина, поправился весьма скоро – при должном «медицинском надзоре и лечении». Заболевшим 7 июня 1848 года судьба не улыбнулась: все трое, мещанин Иванов, крепостной человек князя Лопухина и рядовой лейб-гвардии Павловского полка Митрофанов, вскоре умерли.

Те же «Отечественные записки», находившиеся тогда в руках известного издателя Андрея Александровича Краевского, встретили, впрочем, холеру довольно спокойно: «Воротилась она чрез эти семнадцать лет совершенно такою же, как была, и если есть разница в теперешнем ее посещении с тогдашним, то причина этой перемены, конечно, не в ней, а в нас: мы перестали смотреть на нее с подобострастием и перестали думать, что вот, ни с того ни с чего придет да и захватит; мы убедились, что стоит быть осторожнее в пище, остерегаться простуды, да вести жизнь правильнее, так она не придет и не захватит; мы перестали бегать и прятаться от нее по углам и от страха видеть то, чего совсем нет.

Правда, от всего не убережешься, но из этого можно вывести только одно заключение: о необходимости тщательного изучения и строгого исследования холеры, как болезни и как физического явления. И то, и другое делается, но до положительных результатов мы еще не дошли: предположения о происхождении ее от недостатка электричества, от изобилия углерода в воздухе и т. п. – остаются предположениями».

Про предположения читатель уже знает, а вот насчет «не придет и не захватит» популярный журнал явно заблуждался. Барон Модест Корф, в ту пору член Государственного совета, позже вспоминал: «В первые дни газеты, извещая о числе заболевавших, находили еще возможность скрашивать дело фразой: „Больных, имеющих признаки, схожие с признаками холеры“; но вскоре страшная смертность и общий ужас не дозволили более употреблять никаких секретов и успокоительных выражений».

Холерная эпидемия резко пошла в рост 12 июня – и скоро превзошла даже страшные показатели 1831 года. В том числе по смертности. Статистика сомнений не оставляет:

12 июня – 233 заболевших холерой и 98 умерших;

13 июня – 364 заболевших и 179 умерших;

14 июня – 389 заболевших и 166 умерших;

15 июня – 570 заболевших и 242 умерших;

16 июня – 697 заболевших и 350 умерших.

В первую эпидемию, если помнит читатель, пик заболеваемости был достигнут 28 июня, когда в городе обнаружилось 579 вновь заболевших холерой и 237 петербуржцев умерли; по числу умерших печальный рекорд поставил день 29 июня – 277 человек. На сей раз оба роковых рубежа перейдены 16 июня. Среди жертв холеры оказались в эти дни и люди известные: 13 июня, например, болезнь унесла с собой купца и поэта-самородка Федора Никифоровича Слепушкина, обитавшего в Рыбацком.

Федор Никифорович Слепушкин

Власть и на этот раз, как в 1831 году, без дела не сидела. Карантины, правда, тогда отнесли к пережиткам прошлого, да и доставлять больных в стационары принудительно никто не собирался, – но вот об организации работы самих стационаров позаботились. «Северная пчела» 14 июня 1848 года информировала читателей: «Больные, желающие найти скорую помощь, будут принимаемы в больницах: Обуховской, Калинкинской, Петропавловской, Марии Магдалины, Сыпной и Калгина. Об открытии других больниц и врачебных дежурств в многолюдных кварталах столицы будет объявлено».