Воспоминания об Александре Грине

На следующий день Александр Степанович принес на кухню кипу неудавшихся начал «Бегущей по волнам». Это было не все, но большая часть. Положил их в горячее жерло печи, посоветовал матери поджарить ему на этом топливе яичницу.

Итак… Посидев на берегу, возвращаемся домой. Самовар кипит на столе. Если мы в достатке, то на столе варенье и какое-либо домашнее вкусное печенье. А то Александр Степанович прихватит по дороге торт. Он знает, что я сладкоежка, и часто балует меня. Если денег мало - то поджаристо подсушенные из простого серого хлеба сухарики и сахар. Мы с матерью пьем чай в столовой. Александр Степанович набирает варенья, несколько печенинок, стакан с чаем и уходит к себе. Он не пишет в это время дня, просто любит побыть один.

PAGE 354

Или развлекается: он любит мысленно играть в карты, особенно в азартные игры. Для отдыха ума и вместе с тем какой-то гимнастики его он выдумывает беспроигрышную систему игры. Он как-то с увлечением разъяснял мне некоторые придуманные им системы, но я, поняв, быстро их забывала. Испробовать эти системы на игорном столе Александру Степановичу не удавалось. Никогда у нас не было для этого достаточно денег. Если же и появлялось некое их небольшое излишество, то Александр Степанович отправлялся в бильярдную гостиницы «Астория» в Феодосии и там большей частью проигрывал их своему излюбленному партнеру, маркеру, некоему Владимиру Ивановичу.

Вечер. Мы опять на берегу, - слушаем, как тяжело бьются волны о камни мола, и наслаждаемся острым запахом моря или бродим по темным тихим улочкам и переулкам Феодосии. В темноте и тишине они кажутся нам необыкновенными, вдали шумит и сверкает порт. Иногда идем в библиотеку, в кино, до которого Александр Степанович был большой любитель. Из кино заходим в кондитерскую и со свежими булочками и пирожными идем ужинать домой.

Осенью, зимой и весной Александр Степанович вечерами часто писал, а летом очень редко. В свою комнату уходил только покурить, подумать. Если Александр Степанович не писал вечером, то иногда играл с матерью в «дурачка», «акульку», «66» и т. д. Играли азартно, ссорились, мирились, расходились, побросав карты на пол, и снова начинали игру.

Я не любила домашних карточных игр. Они играют, а я сижу в спальне матери или у себя, а то выйду во двор и через два окна вижу моих игроков. Со стороны так славно смотреть на их оживленные лица, на неслышный для меня разговор. Абажур бросает мягкий красивый отсвет на окружающее. Как будто я вижу чужую жизнь и она уютна. Тепло и благодарно мне, что есть у меня любимые и крепко любящие меня. Теперь в горести моих последних одиноких дней как часто я вспоминаю тепло их ласковых рук и благодарю судьбу, что я все это чувствовала каждую минуту их жизни со мной.

Мы ложимся спать не позднее десяти часов вечера, встаем с матерью очень рано, Александр Степанович

PAGE 355

позже. Во время поездок в Москву или Ленинград мы ложимся позже. Дома, в Феодосии, Александр Степанович ложится спать несколько позднее меня, читает у себя в комнате.

ПОДАРКИ

1926 год в Феодосии. Александр Степанович, придя вечером домой, попросил у меня какой-нибудь кусок шелка. Расстелил его на столе под лампой и положил гранатовую брошь.

Тепло густо-красных огней вошло в сердце - как красиво!

- Чудесный это камень, - сказал Александр Степанович. - Я испытываю тихую радость, смотря в красную его глубину. Говорят, кто носит этот камень, того люди любят. Носи, родная, пусть тебя любят. Такой гранат ближе к душе, чем бриллиант.

Вот я и ношу ее более сорока лет. Все потеряла, а она чудом не ушла, стала мне другом-воспоминанием.

1927 год. Мы в Москве. Всегда приезжали в Москву за деньгами, а тут - с деньгами, аванс за проданное Вольфсону Собрание сочинений.

Однажды, запоздав к обеду, я нашла под своей салфеткой длинный коричневый футляр: «Ого, Саша дарит!» Стесняюсь при посторонних раскрыть его, но любопытство одолевает. Кладу футляр на колени под скатерть и под ее защитой заглядываю внутрь - крошечные золотые часики на таком же браслете.

Даже дыхание захватило от радости, - у меня никогда не было часов. Подняв глаза на Александра Степановича, сидящего на противоположной стороне стола и лукаво и ласково смотрящего на меня, взглядом благодарю его. Он с чувством удовлетворения откидывается на спинку стула, делая «уф-уф!».

По дороге домой рассказывает, что боялся моего протеста против дорогого подарка.

- Пусть эти часики будут воспоминанием о первых самых легких днях нашей жизни! - сказал он.

И действительно, это были самые легкие дни нашей жизни. Скоро, очень скоро они стали тяжелыми, а потом трагичными. А часики дали мне возможность сделать по

PAGE 356

следний подарок Александру Степановичу - дать умереть в своем доме, о чем он так долго и бесплодно мечтал и чем так недолго наслаждался.

АЛЕКСАНДР СТЕПАНОВИЧ И ЖИВОТНЫЕ

В 1916 году Александр Степанович был выслан с.-петербургским градоначальником за 2т7о, что в ресторане неуважительно отозвался о царе 27. Выбрал Лоу-натйоки. Почему - не знаю. Поселился у небогатого финна в чистой, спокойной комнате. Хозяева были неназойливы, неболтливы и, казалось, добродушны.

Он жил у них уже несколько месяцев, привык.

Но осенью произошел случай, заставивший его, как рассказывал Александр Степанович, подумать, как мало мы знаем тех, кто иногда даже годами живет вблизи нас. Если привычное течение жизни не нарушается, мы принимаем человека как бы в оболочке, и только неожиданное вскрывает эту оболочку, обнажая сущность человеческую. Так было и с финном, квартирохозяином.

Приблудился к дому чей-то неизвестный черный кот. Тощий, шкодливый вор. Несколько раз хозяева, избив, выгоняли его; кот неизменно возвращался и снова шкодил. Раз обозленный финн после очередной котовьей кражи схватил кота, привязал ему на шею веревку с большой кирпичиной и бросил его в пруд недалеко от дома. Часа через полтора-два кот, мокрый, страшный, с горящими глазами и клочком веревки на шее, сидел перед дверью дома. Рассерженный финн приотворил дверь, притаясь за ней, и, схватив нечего не подозревавшего кота, приказал жене принести большой камень, мешок и веревку. Положил камень в мешок, завязал его, и другой конец веревки обмотал вокруг шеи спокойно, как ни странно, лежавшего у него на коленях кота, и завязал крепким узлом. Снова бросил в пруд. Вечером, на заходе солнца, мокрый кот сидел перед домом, хрипло мяуча.

«Мне стало страшно, - рассказывал Александр Степанович, - страшно и жалко кота. Вторично оборванная веревка показывала всю силу его страшного напряжения в борьбе за жизнь под водой. Он для меня перестал быть котом, стал темным духом этого дома. Я просил хозяина, снова начавшего ловить кота, помиловать животное, - оно так мужественно боролось за свою жизнь.

PAGE 357

Но финн был обозлен, как сто тысяч обманутых чертей, и на все мои слова только и говорил сердито: «Я его коншал. Он проклятый шорт!»

Финн, поймав кота, снова засунул его в мешок и потащил к пруду.

«Я больше не мог этого видеть и ушел из дому, - рассказывал Александр Степанович. - Вернулся затемно, лег, но спать не мог, - перед глазами стоял мокрый черный кот с горящими глазами. А на рассвете вижу - сухой, как не был в воде, кот сидит у входной хозяйской двери. От ужаса у меня волосы на голове встали дыбом. Было в этом что-то мистическое, - трижды умертвлен-ный и оживающий кот. На его хриплое мяуканье раскрылась дверь, и финн, с побелевшими от бешенства глазами, схватил кота за загривок и тут же на пороге отрубил ему топором голову. С тех пор хозяева стали мне противны. Они должны были помиловать кота, видимо по каким-то нам неизвестным таинственным причинам привязавшегося именно к этому дому. Коты ведь не к людям, а к домам привязываются».