Григорий Шелихов

улыбке рот до ушей, алеуты, в то время как молоденькие индейцы, чигачи

и колюжи, сохраняли и в приветствии суровое достоинство.

Морехода ребята знали и любили за те несколько ласковых слов на

родном языке, которые он всегда для них находил, за веселые шутки, за

табак и сласти, которыми он часто угощал их, навещая в устроенной для

них школе и общежитии при собственной усадьбе, где "американцев" учили

чтению, письму, счету, закону божьему и музыке.

Это свое начинание Шелихов непреклонно защищал и отстаивал перед

пайщиками, когда они упрекали его во вздорной растрате компанейских

средств. Он требовал ежегодной присылки ребят и в письмах к

управителям на островах и Аляске подчеркивал важность этого

мероприятия для колоний.

- Нечетлех! Аткаси! Пляши, пой, ребята! - продолжал мореход

сыпать удержавшиеся в памяти слова. - Кускехан хотят... тогошки

пуатлех... Русские люди хотят посмотреть, умеете ли вы плясать

по-мужски... Пляшите! Ичиты сегятын ичаны - дам много табаку, гребней,

мяса, жиру... Нечетлех - пляши!

Ребята переглянулись между собой и впились глазами в Кускова,

ведавшего по поручению Григория Ивановича "американской семинарией".

Кусков сжился со своими американскими воспитанниками и прекрасно знал

умение и способности каждого из них. По его знаку барабанщики,

дудочники и бубнисты раздались в круг, очистив в середине место для

танцоров, и, как заправский оркестр, огласили залу какофоническими

звуками первобытной музыки, в которой все же был своеобразный ритм и

понятная, направляющая танцоров мелодия.

Четверо юношей с короткими ручными копьями, мгновенно поданными

им из задних рядов, повторяя друг друга в движениях, потянулись по

кругу. Приставляя руку к глазам, они как будто высматривали добычу, в

то время как пятый, растянувшись на полу, с натянутой на голову маской

в виде тюленьей морды и в нерпичьей парке двигался впереди них с

нарочито неуклюжими повадками ластового зверя.

Замирая на ходу в напряженных охотничьих стойках, зверобои

окружали "сивуча". Пройдя так несколько кругов, они выгнали "зверя" на

середину, на мгновение замерли и с диким вскриком "аих!" метнули в

него копья. Четыре копья, впившись острыми наконечниками в пол,

дрожали и чуть заметно качались в голове, в ногах и по бокам "убитого

зверя". Окончив "танец сивуча", все пятеро вышли из круга.

- Браво! Фора! Фора, браво! - захлопал в ладони наместник, а за

ним, конечно, господа чиновники и их жены. Купцы пучили глаза, сидели

молча, недоумевали, чем могли так обрадовать образованных господ

Гришкины краснорожие скоморохи.

- Хозяева знаменитейших парижских салонов ничего не пожалели бы,

чтобы иметь возможность показать такую иллюстрацию к модным повестям

господина Бернардена де Сен-Пьера! - раздался высокий теноровый голос

Николая Петровича Резанова.

Многие из господ чиновников обернулись к нему, ожидая услышать

хитроумную шутку или анекдот, на которые всегда был так щедр Николай

Петрович, но он уже что-то нашептывал на ушко молодой жене, а та

смеющимися глазами обегала окружающих, как бы впервые разглядывала эти

с детства знакомые лица.

- Ты пастырь наш, ты и скажи! - послышался подстрекающий голос за

срединным столом, где засела плотная кучка именитых с Иваном

Максимовичем Фереферовым и иркутским соборным протопопом отцом Павлом

Афанасиевым в центре.

Натура искренняя и безудержная, но изуродованная воспитанием в

духовной бурсе и непомерной приверженностью к вину, протопоп Афанасиев

прославился не только ревностью и удачей в обращении к свету веры

христовой темных якутов-язычников и чукчей, но и смелыми обличениями с

амвона светской и церковной неправды. Под конец жизни он докатился до

расстрига и умер, забытый всеми, в пьяном буйстве, среди беглых

каторжников и других подозрительных людей, населявших знаменитые

иркутские "хмельники" на берегу Ангары.

- Чадо мое возлюбленное, Григорий-свет... Колумбович! -

неожиданно выпалил отец Павел, вздыбляясь среди сидевших и отталкивая

тянувшиеся к нему руки. О присутствии преосвященного он, казалось,

забыл. - Ты - аки отец духовный говорю! - не козлоумствуй лукаво, не

подражай... здесь некиим... - отец Павел грозно взглянул на любезно

улыбавшегося ему Резанова. - Почто людей возвергаешь к шаманскому

скоморошеству, языческим камланиям? Ко-лум-бо-вич, - раздельно

отчеканил протопоп, - ты душу мне отверзи русской пляской, русской

песнью... Иноверцы, изыдите! Бр-рысь, дьяволята, - заклинающе простер

отец Павел черные рукава рясы в сторону испуганно сгрудившихся ребят.

Григорий Иванович любил и считал необходимым беречь своего

покладистого и удобного духовного отца. Заметив страдальческую,

брезгливую гримасу на лице преосвященного, воззрившегося в сторону

буйного протопопа, мореход, перекрывая шум, громовым голосом

скомандовал Кускову, собиравшему, как встревоженная наседка,

растерявшихся ребят под свое крыло.

- Ванюша, тащи сюда Щуку да того черного... грузина, архитекта

моего Ираклия, захвати! Они в этой горнице гуляют! - кивнул Шелихов на

соседнюю с парадным залом комнату. - Полюбуйтесь, купцы именитые, как

орлы мои на ваше желание русскую, цыганскую и кавказскую

пляски-огневицы отдерут! - балагурил как ни в чем не бывало Григорий

Иванович.

Двери в смежные комнаты, где гуляли на именинах хозяйки работные

люди шелиховского "дела", распахнулись. В залу к парадным гостям

вышли, хмуро оглядываясь по сторонам и одергивая на себе праздничное

платье, двое молодцов. Несколько человек с балалайками остались у

дверей, а за ними, напирая друг на друга, продираясь головами,

навалились остальные. Бабы и девки, охорашиваясь и пересмеиваясь,

очутились впереди: может, и их плясать позовут, а страсть хотелось...

Шелиховские люди и в особенности вызванные плясуны не терялись и

не робели пред парадными гостями. Случаи, подобные сегодняшнему,

приключались в доме морехода не раз: на Григория Низианского и на

Наталью, на Анну, Катерину, на Николая, с благополучным возвращением и

на добрую дорогу - поводов, словом, было много! Хозяин, сам Григорий

Иванович, гулебщик и удалая голова, был прост, пред богатыми и

знатными не робел, над простыми и бедными не заносился. Любил песни и

пляску, сам певал и плясал, игры затевал. Работу спрашивал строго, но

копейкой человека не прижимал. Хозяйка, Наталья Алексеевна, -

сердобольнее и ласковее хозяйки не встретишь... С такими без камня за

пазухой погулять можно!

Впереди плясунов, в белой полотняной рубахе, отороченной

замысловатым узором из петухов и елочек, в козловых купеческих

сапожках, - и сам впрямь купец - стоял хитроумный слесарь и медных дел

мастер Афонька Щукин.

Прослышав о мастерстве "Щуки - золотые руки" да поглядев его

пляску на избяной гулянке в одну из своих подорожных по Уралу, мореход

отвалил Афоньке пятьсот рублевиков на выкуп и выхватил Афоньку с

Верхне-Нейвинского завода графа Соймонова для сысканных в далекой

Америке руд и обслуживания по слесарной части будущих корабельных

верфей.

- Без тебя, Григорий Иваныч, в Америку эту не поеду, а с тобой и

за тобой хоть на Северную звезду прыгну! - уперся Афонька, доехав с

Шелиховым до Иркутска. И так третий год, выезжая летом в Охотск на

снаряжение отплывающих за океан кораблей, зимовал в иркутском доме

Шелиховых.

Мореход, хотя и помог "золотым рукам" выкупиться на волю, но и