Воспоминания. Стихи. Переводы

особенно после того, как увидел другую страну — свободную

демократическую Францию. Правда, эта свобода и демократия не давали хлеба,

я нищенствовал. Как это ни иллюзорно, я все-таки ощущал свою

независимость, именно то, что ценил больше всего на свете. Конечно, я

сознавал, что настоящую независимость я обрету, лишь когда стану

самостоятельным в своих действиях.

Полисадов взял на себя попечение о бесприютном и беспаспортном поэте.

Он снял мне комнату под крышей Большого отеля за Люксембургским садом.

При этом настаивал: «Не ходите больше в «Ротонду»! Забудьте о ней,

вычеркните ее из списка ваших интересов, даже слово это забудьте!». Однако

изучение катехизиса продвигалось медленно, в то время как в «Ротонде» я уже

чувствовал себя, как рыба в воде.

Накануне катастрофы. Вызов в полицию.

Война началась. Вербовщики

«Какой из тебя монах?! — потягивая коньяк, говорил мне русский художник

Василий Крестовский. Ему вторил друг, молодой скульптор Павел Вертепов,

ученик Бурделя, не устававший рассказывать о своем мэтре. Сострадательная

Лидия Александровна Крестовская, жена художника, жалела меня: «Без

профессии, без опре-

31

деленных занятий вы здесь окончите жизнь под забором». Она взялась помочь

мне поступить в школу электромонтеров «Рашель», которая находилась в

предместье Парижа Montrouge. Учившиеся там русские эмигранты получали

стипендию за все время обучения. Я получил рекомендацию, написанную в

самых лестных выражениях, и был принят в эту школу. Занятия должны были

начаться 1 августа 1914 года. Я был счастлив при одной мысли, что теперь не

надо будет ждать ничьей помощи. Я стану независимым, я буду в состоянии

оплатить свое жилье! Только бы продержаться до 1 августа! Истекал последний

срок оплаты комнаты в отеле, платить было нечем. Предстояло несколько дней

прожить без жилья, впроголодь.

Внезапно положение мое еще больше осложнилось. Как-то во второй

половине июля я поздно ночью вернулся в отель из «Ротонды». Меня

поджидала хозяйка. С таинственным видом, шепотом она сообщила мне, что

приходили из комиссариата, справлялись обо всех живущих здесь иностранцах,

об их поведении и роде занятий. Все, не имеющие вида на жительство, должны

явиться завтра же в комиссариат. Конечно, хозяйка тут же напомнила, что через

день истекает последний срок оплаты за жилье.

Уже более полугода я жил в Париже, и никому до меня не было дела.

Паспорт, с которым выбирался из России, я, как обещал, отослал владельцу

тотчас по приезде. Я жил без всяких документов, и никто меня не беспокоил.

На следующее утро я был в комиссариате. С трудом понимая по-французски,

слово passeport я уловил. Как мог, объяснил, что я эмигрант, прибыл без

документов, прошу выдать мне вид на жительство. Комиссар терпеливо

допрашивал меня: «Откуда вы прибыли? Где родились? Ваша национальность?

Кто вас знает в Париже?» Наконец он объявил, что вида на жительство он мне

не даст, что в собственных интересах я должен немедленно получить из России

хотя бы метрическое свидетельство. Дело не терпит отлагательства. Иначе мне

грозит высылка из Франции.

Из комиссариата я вышел с легким сердцем. Гром не грянул, никто меня не

вышлет, весь этот допрос — простая формальность. Гораздо больше меня

волновал вопрос, где достать деньги, чтобы заплатить за жилье в отеле.

В тот же день я рассказал Полисадову о своем посещении комиссариата. Он

воспринял это событие совсем иначе, чем я.

32

«Вы, брат Марк, не понимаете, что под вами почва колеблется. Хорошо

осведомленный приятель сообщил мне жуткую новость. Мы накануне великой

грозы, готовой разразиться над Европой. Надвигается война! Верьте мне, что

списки подлежащих высылке лиц уже составляются. Вот почему полицейские

обходят отели!» Это было страшной новостью, чреватой для меня самыми

дурными последствиями! Под нажимом Полисадова я написал письмо на

родину, и он взялся сам его отправить. Из отеля, так и не расплатившись, я

переселился в пристанище художников La Ruche («Улей») в пустовавшее

ателье скульптора Шарлье6. Даровое жилье с постелью на антресоли!

1 августа 1914 года Германия объявила войну России, 2 августа вступила в

войну Франция. Была объявлена мобилизация. Школа электриков закрылась,

перестала выходить газета «Парижский вестник», в которой я держал

корректуру. Я лишился заработка.

В эти дни я был свидетелем разгрома кафе, принадлежавшего немцу-

эльзасцу. Люди были неузнаваемы. Бешено неистовствуя, толпа сгрудилась у

входа в кафе, где еще утром я пытал счастье на грошовой рулетке. Воздух

оглашался хриплыми истерическими взвизгиваниями и причитаниями, из

которых ясно различались возгласы: «Долой бошей! Бей их!» И словно по

команде, трое подозрительных юнцов в темно-сиреневых бархатных

шароварах, в кепках, заломленных по-апашески, ринулись вперед. Вдребезги

разлетелись огромные зеркальные витрины. Толпа хлынула в помещение, явно

настроенная на расправу, на самосуд, на кровь. Хозяин с женой успели бежать

через черный ход, а толпа разрядилась, поглощая винные запасы и круша все

вокруг. Это было для меня что-то новое. Дотоле наивный и беззаботный, я

никак не мог ожидать столь отвратительного зрелища в сердце

демократической Франции. В те же дни в «Улье» застрелился австриец-

художник.

2 августа была объявлена мобилизация. Среди посетителей «Ротонды»

началась усиленная вербовка в иностранный легион: «...встать грудью на

защиту демократии, на защиту приютившей нас страны». Помню трех таких

агитаторов. Политэмигрант Владимир Дилевский, занимавшийся в Париже

художественной фотографией. Из-за Больных ног он не годился в волонтеры, а

потому агитировал с легкостью. Другой агитатор, Хавкин, известный в

эмигрантских кругах под прозвищем Чукча. В начале войны

33

никому еще не было известно, что Чукча, будучи секретарем Владимира

Бурцева, издателя журнала «Былое», одновременно служил в охранке

осведомителем. Он был разоблачен самим же Бурцевым после февральской

революции. Ясно, что такими людьми полиция дорожила. В Париже они были

нужнее, чем на фронте.

Среди вербовщиков выделялся член Литературно-художественного кружка

поэт Браиловский, маленький, юркий, весьма «дельный малый». В Париже он

под псевдонимом Бравский выпустил книжку стихов «Полынь». Помню, с

каким пафосом он, желая казаться архиреволюционным, читал свои стихи:

...Придет пора и, новый Муций,

Я шею протяну ножу.

В годину буйных революций!

В монпарнасских кварталах он подолгу убеждал вступать в армию

волонтеров. Ему удалось сагитировать неразлучных друзей — русских

художников Василия Крестовского и Павла Верте- пова, писателя Таслицкого и

многих других. На Марне иностранный легион послали на первую линию огня,

и в первом же бою шрапнель одним махом снесла головы Крестовского и

Вертепова. Они не успели даже отдать себе отчет в ужасе постигшей их судьбы.

Несколько позже не стало и Таслицкого. Скульптор Иннокентий Жуков писал

мне уже из России 30.01.1915 г.: «...о смерти благородного друга моего Васи

Крестовского и Вертепова узнал сначала из газет, а потом из писем Лидии

Александровны и Луначарского. Ими предполагается издание книги о нем и его