Воспоминания. Стихи. Переводы

помню, как очутился в Туре. Когда очнулся, с удивлением озирался вокруг и

узнавал многих эмигрантов. Они рассказывали, что я бредил, ухаживали за

мной. Вскоре нас отпра-

37

вили в город Шинон, в древнюю столицу Франции, а оттуда отдельными

группами по 20-25 человек распределили по разным деревням на берегах Эндр

и Луары. Я попал в деревню Ривьер.

Нас расселили у крестьян. Мужчин в деревне не было — всех угнали на

фронт. Оставались лишь старики и молодежь, не достигшая призывного

возраста. Мало того, что нас освободили от внесения квартирной платы (в

военное время действовал мораторий, в силу которого жители городов и сел не

вносили квартирной платы домовладельцам), на каждого беженца полагалось

вспомоществование — по два франка в день. Раз в месяц учитель деревенской

школы выписывал ведомость, по которой один из нас в городе Иль Бушар в

мэрии получал пособие на всю нашу коммуну (нас было двадцать три человека,

и мы решили образовать коммуну). За деньгами (достаточно солидной суммой)

ездили все члены коммуны поочередно. Получателю мэр Ревьер выдавал

пропуск на поездку за своей подписью и печатью.

Когда население деревни к нам привыкло, нас стали приглашать собирать в

садах персики и яблоки:

— Ешьте хоть до отвала, ведь пропадет! Набирайте в ведра, ешьте... Жалко

глядеть на сады, некому сбывать урожай...

Работать нас не заставляли, но мы добровольно шли на уборку винограда к

местному помещику, который за изнурительную работу платил нам по два

франка в день.

Работая на виноградниках, я не переставал интересоваться католической

церковью, по воскресеньям ходил к обедне и познакомился с молодым

священником, отцом Жантэ, о котором написал Полисадову. В ответ я получил

рекомендательную записку: Полисадов просил Жантэ заняться мною. В

назначенные часы, после работы я ходил на дом к священнику и зубрил

наизусть краткий катехизис. Четырнадцатого марта 1915 года, в день моего

рождения, меня крестили, а после крещения сын моей крестной матери

сопроводил меня в Тур. Там в соборе я принял первое причастие. Когда я

вернулся в Ривьер, некоторые члены нашей коммуны отвернулись от меня.

Стали обвинять меня чуть ли не в предательстве эмигрантов, утверждать, что с

моим переходом в католическую веру я себе будто создал привилегированное

положение.

Художник Костюковский, с которым мы жили в одной комнате, успокаивал

меня: «Не обращайте внимания на фанатиков». Мы с ним сдружились. Он

писал «космические» композиции: на фоне

38

черной ночи носятся планеты и яркое солнце. Я читал Костюковскому свои

стихи. Они ему нравились.

По воскресеньям, как и до крещения, я ходил в деревенскую церковь. Она

мне нравилась своей простотой. Глядя на нее, никто не сказал бы, что в эпоху

столетней войны сюда из Руана явилась Жанна д’Арк; перед тем как

направиться в Шинонский замок — резиденцию французского короля Шарля

Седьмого — она здесь горячо помолилась, а придя в замок, среди всех

одинаково одетых и ничем не отличавшихся друг от друга придворных

сановников, безошибочно определила короля, которого принудила пойти

походом на англичан.

А между тем к началу июня 1915 года у меня произошел серьезный

конфликт с Полисадовым. После его эвакуации в Аркашон Полисадов в резких

выражениях потребовал моего покаяния на духу в «тяжком грехе» — в моем

уклонении от воинской повинности. С каждым письмом он становился все

исступленнее,

проявляя

непримиримость

«истинного

доминиканца».

Выполнить его требование я отказался наотрез, считая, что гражданская моя

жизнь выпадает из-под сферы католической церкви. Войну я считал делом,

противоречащим как догматам христианского учения, так и моей совести.

Конфликт привел к тому, что мне назначили нового руководителя —

настоятеля францисканского монастыря. Из деревни я переехал в Шинонский

монастырь, где пробыл почти два месяца8.

Живя в Париже, я французского языка еще не знал, все время вращался в

русском обществе. Со мною пробовала заниматься Елизавета Полонская. Она

пыталась учить меня французскому по стихам А. Мюссе. Русский студент

Грагеров учил по «Синей птице» Метерлинка. Эти занятия мне быстро надоели.

Здесь же, сдружившись с крестьянами, общаясь с духовенством, выучив

наизусть катехизис, что требовалось для крещения, я заговорил по-французски,

даже начал думать на этом языке. Дыша воздухом Франции, я начал впитывать

в себя ее историю и культуру.

Возвращение в Париж. Товарищеский суд.

Сближение и конфликты с И. Эренбургом.

Поэт — комиссар полиции

В августе 1915 года я самовольно вернулся в Париж. Слухи о моем

«предательстве» (принятии католичества) докатились

39

и сюда. Художественная и политическая эмиграция были тесно переплетены.

Эсеры привлекли меня к товарищескому суду, несмотря на то, что эсером я

никогда не был. Я был вправе игнорировать их решение, тем не менее от

разбора дела я решил не уклоняться, тем более, что моим судьей был эсер,

критик Николай Семенович Ангарский, председатель Литературно-

художественного кружка. Мне вынесли порицание, объявили: «Только честной

работой вы сможете убедить, что в католичество вы перешли не по

материальным

соображениям.

Только

таким

образом

вы

будете

реабилитированы».

И без этого решения нужда постоянно заставляла меня искать работу.

Иногда удавалось устраиваться чернорабочим. В разное время жизни во

Франции я работал на пивоварне, на военном заводе, в типографии, на

картонажной фабрике, в столярной мастерской, на лесопильне, мыл посуду в

кафе. На постоянную, более приемлемую работу устроиться было трудно, ведь

и для французов не хватало рабочих мест. На что же мог рассчитывать я —

«саль метек», «грязный иностранец»?!

Нашлись и такие фанатики, которые призвали объявить мне бойкот,

подвергнуть остракизму. Я попал в тяжелое положение. Затравленный, в

безысходном одиночестве, жил какой-то отрешенной жизнью. Порвав всякие

связи с русской эмиграцией, имевшей отношение к политике (травили в

основном меня эсеры и бундовцы, большевики в этом участия не принимали), я

жил теперь в среде художников.

Началась для меня новая пора, когда я увлекся художниками будущей

«парижской школы». Я часто посещал их выставки, проходившие летом на

пленэре. Вдоль бульвара сколачивали просторные бараки, в них выставлялись

полотна «независимых» представителей новейших школ — фовистов,

пуэнтилистов, кубистов... В выставках участвовали Матисс, Синьяк, Вламинк,

Модильяни, Цадкин, Пикассо... Сутин тогда еще не выставлялся.

Я очень много читал, в основном французских поэтов. Современных

русских, кроме тех, что жили в Париже, я тогда не знал. А вот классиков читал

— отец прислал мне в Париж мои книги — Пушкина, Лермонтова, Тютчева...

В этот период Эренбург тоже отошел от русской эмиграции. Теперь мы

вращались в одном кругу, наши интересы были близки.

40

Однако мы часто наталкивались на подводные рифы. Так, осенью 1915 года,

вернувшись из Турени, я прочитал Эренбургу свое стихотворение «Дождь»:

Эрнестина, Эрнестина,

Все тобою здесь полно...