Ольга. Запретный дневник.

один безымянный, Сумевший Подняться.

Правдива грядущая гордая повесть:

она подтвердит, не прикрасив нимало, —

один поднимался, но был он — как совесть.

И всех за такими с земли поднимало.

Не все имена поколенье запомнит.

Но в тот исступленный, клокочущий полдень

безусый мальчишка, гвардеец и школьник,

поднялся — и цепи штурмующих поднял.

Он знал, что такое Воронья гора.

Он встал и шепнул, а не крикнул: «Пора!»

Он полз и бежал, распрямлялся и гнулся,

он звал, и хрипел, и карабкался в гору,

он первым взлетел на нее, обернулся

и ахнул, увидев открывшийся город!

И, может быть, самый счастливый на свете,

всей жизнью в тот миг торжествуя победу, —

он смерти мгновенной своей не заметил,

ни страха, ни боли ее не изведав.

Он падал лицом к Ленинграду.

                                                      Он падал,

а город стремительно мчался навстречу…

…Впервые за долгие годы снаряды

на улицы к нам не ложились в тот вечер.

И звезды мерцали, как в детстве, отрадно

над городом темным, уставшим от бедствий…

«Как тихо сегодня у нас в Ленинграде», —

сказала сестра и уснула, как в детстве.

«Как тихо», — подумала мать и вздохнула.

Так вольно давно никому не вздыхалось.

Но сердце, привыкшее к смертному гулу,

забытой земной тишины испугалось.

4

…Как одинок убитый человек

на поле боя, стихшем и морозном.

Кто б ни пришел к нему,

                                           кто ни придет, —

ему теперь всё будет поздно, поздно.

Еще мгновенье, может быть, назад

он ждал родных, в такое чудо веря…

Теперь лежит — всеобщий сын и брат,

пока что не опознанный солдат,

пока одной лишь Родины потеря.

Еще не плачут близкие в дому,

еще, приказу вечером внимая,

никто не слышит и не понимает,

что ведь уже о нем,

                                    уже к нему

обращены от имени Державы

прощальные слова любви и вечной славы.

Судьба щадит перед ударом нас,

мудрей, наверно, не смогли бы люди…

А он —

                он отданРодине сейчас,

она одна сегодня с ним пробудет.

Единственная мать, сестра, вдова,

единственные заявив права, —

всю ночь пробудет у сыновних ног

земля распластанная,

                                          тьма ночная,

одна за всех горюя, плача, зная,

что сын —

                   непоправимо одинок.

5

Мертвый, мертвый…

                                  Он лежит и слышит

всё, что недоступно нам, живым:

слышит — ветер облако колышет,

высоко идущее над ним.

Слышит всё, что движется без шума,

что молчит и дремлет на земле;

и глубокая застыла дума

на его разглаженном челе.

Этой думы больше не нарушить…

О, не плачь над ним — не беспокой

тихо торжествующую душу,

услыхавшую земной покой.

6

Знаю: утешеньем и отрадой

этим строчкам быть не суждено.

Павшим с честью — ничего не надо,

утешать утративших — грешно.

По своей, такой же, скорби — знаю,

что, неукротимую, ее

сильные сердца не обменяют

на забвенье и небытие.

Пусть она, чистейшая, святая,

душу нечерствеющей хранит.

Пусть, любовь и мужество питая,

навсегда с народом породнит.

Незабвенной спаянное кровью,

лишь оно — народное родство —

обещает в будущем любому

обновление и торжество.

…Девочка, в январские морозы

прибегавшая ко мне домой, —

вот — прими печаль мою и слезы,

реквием несовершенный мой.

Всё горчайшее в своей утрате,

всё, душе светившее во мгле,

я вложила в плач о нашем брате,

брате всех живущих на земле…

…Неоплаканный и невоспетый,

самый дорогой из дорогих,

знаю, ты простишь меня за это,

ты, отдавший душу за других.

Апрель — май 1944

МОЛИТВА

Полземли в пожаре и крови,

светлые потушены огни…

Господи, прости, что в эти дни

начала я песню о любви.

Слышу стон людской и детский плач,

но кого-то доброго молю:

там, где смерть, и горе, и зола,

да возникнет песнь моя светла,

потому что я его люблю.

Потому что я его нашла

прежде как солдат, а не жена,

там, где горе было и зола,

там, где властвовала смерть одна.

Может быть, когда-нибудь казнишь

тем, что на земле страшней всего, —

пусть, я не скрываю — в эти дни

пожелала я любви его.

Матери просили одного —

чтобы на детей не рухнул кров;

я вымаливала — сверх всего —

неизвестную его любовь.

Воины просили одного —

чтоб не дрогнуть в тягостных боях,

я вымаливала — сверх всего —

пусть исполнится любовь моя.

Господи, я не стыжусь — о нет, —

ни перед людьми, ни пред Тобой,

и готова я держать ответ

за свершенную свою любовь…

1944

ТВОЙ ПУТЬ

Поэма

Аще забуду тебя, Иерусалиме, забудь меня, десница моя. Прилипни язык мой к гортани моей, если не буду помнить тебя, если не поставлю Иерусалима во главе веселия моего.

Псалом 136

Умри — и стань!

Гёте

1

…И всё осталось там — за белым-белым,

за тем январским ледовитым днем.

О, как я жить решилась, как я смела!

Ведь мы давно условились: вдвоем.

…………………………………………

А тот, который с августа запомнил

сквозь рупора звеневший голос мой, —

зачем-то вдруг нашел меня и поднял,

со снега поднял и привел домой.

Как в притчах позабытых и священных,

пред путником, который изнемог,

ты встал передо мною на колено

и обувь снял с моих отекших ног;

высокое сложил мне изголовье,

чтоб легче сердцу было по ночам,

и лег в ногах, окоченевший сам,

и ничего не называл любовью…

2

Я знаю, слишком знаю это зданье.

И каждый раз, когда иду сюда,

все кажется, что вышла на свиданье

сама с собой, такой же, как тогда.

Но это больше, чем воспоминанье.

Я не боюсь самой себя — вчерашней.

На все отвечу, если уж пришла, —

вот этой серой, беспощадной, страшной,

глядящей из блокадного угла.

Я той боюсь, которая однажды

на Мамисоне

                           искрящимся днем

глядела в мир с неукротимой жаждой

и верила во всем ему, во всем…

Но это больше, чем воспоминанье.

Я не о ней.

                   Я о гранитном зданье.

Здесь, как в бреду, все было смещено:

здесь умирали, стряпали и ели,

а те, кто мог еще

                                 вставать с постелей,

пораньше утром,

                             растемнив окно,

в кружок усевшись,

                                    перьями скрипели.

Отсюда передачи шли на город —

стихи и сводки,

                              и о хлебе весть.

Здесь жили дикторы и репортеры,

поэт, артистки…

                             Всех не перечесть.

Они давно покинули жилища

там, где-то в недрах города,

                                                     вдали;

они одни из первых на кладбища

последних родственников отвезли

и, спаяны сильней, чем кровью рода,

родней, чем дети одного отца,

сюда зимой сорок второго года

сошлись — сопротивляться до конца.

Здесь, на походной койке-раскладушке,

у каменки, блокадного божка,

я новую почувствовала душу,

самой мне непонятную пока.

Я здесь стихи горчайшие писала,