Ольга Берггольц

Крон Александр

Ольга Берггольц

Александр Александрович Крон

Ольга Берггольц

Воспоминания о сверстниках

До войны я никогда не видел Ольгу Берггольц и не читал ее стихов. Ее младшая сестра Мария, актриса Московского Камерного театра, была замужем за моим близким другом Юрием Либединским, от них я не раз слышал, что Ляля необыкновенно умна и талантлива, но Ляля жила в Ленинграде, наезжала редко, печаталась еще реже, и теперь мне уже трудно объяснить, почему в те годы я был так нелюбопытен. Но сегодня, перечитывая довоенные стихи Ольги Берггольц и написанную уже в зрелые годы повесть о поэтической юности, слушая записанный на долгоиграющую пластинку голос Ольги, читающей стихотворения разных лет, я твердо знаю: не война сделала Ольгу Берггольц поэтом, дух поэзии жил в ней всегда, война только раскрыла до конца ее большой самобытный талант, придала ее негромкому голосу покоряющую мощь.

Поэтическая юность Ольги не была бурной, она не заявляла себя ни традиционалисткой, ни новатором, формальные декларации были ей чужды. Не отступая от традиционных размеров, она с первых шагов отличалась своей неповторимой интонацией, очень интимной и в тоже время ярко гражданственной. Анатоль Франс говорил, что писать можно в двух случаях: в силу осознанного общественного долга или острой личной необходимости. Для Ольги этого "или" не существовало. Оба начала были в ней органически слиты.

"Вот то, что я пишу, и есть наконец самое главное, вот тут-то я и выражу все самое свое тайное и драгоценное, необходимое согражданам" - это из "Дневных звезд", замечательной книги, написанной прозой, где в каждой строчке, начиная с названия, слышен голос поэта. Такова была мечта всей ее жизни, цель, много раз достигнутая и вновь ускользавшая, потому что движение вперед всегда заставляет горизонт передвинуться и достигнутое никогда не предел. Недаром Ольга говорила, что Главная книга должна начаться с самого детства, с первых страниц жизни - и так до последнего дыхания.

Впервые мы встретились с Ольгой зимой 1941 - 1942 годов в литературной редакции Ленинградского радиокомитета, или, как мы говорили тогда, "на Радио". Это слово мы писали (да и произносили) только с большой буквы. Чтобы понять это, надо хоть на минуту представить себе, что значило Радио для жителей и защитников осажденного города. Радиоприемники были только в воинских частях и на кораблях, но черная картонная "тарелка" городской трансляционной сети была в каждой квартире, а мощные уличные репродукторы на каждом перекрестке. Когда ослабевший от голода ленинградец брел своей падающей походкой по почти безлюдной, заметенной снегом улице, репродукторы бережно передавали его из рук в руки, там, где кончалась слышимость одного, начиналась зона слышимости другого. По Радио передавали сигналы воздушной и артиллерийской тревоги, читались сводки о военных действиях, звучала человеческая речь, песня и оркестровая музыка, утром и в полночь отбивали время Кремлевские куранты, в паузах и после окончания передач включался метроном. Радио должно было работать всегда - таков был закон, и, быть может, самым страшным днем за всю историю блокады был тот, когда по техническим причинам Радио целых три часа безмолвствовало, не стучал даже метроном. Радио было духовным хлебом осажденного города, оно сплачивало и вдохновляло, вселяло надежду и уверенность в завтрашнем дне, напоминало, что, несмотря на все обрушившиеся на него испытания, Ленинград живет и борется, а за кольцом блокады есть Большая Земля.

В здании Радиокомитета на улице Пролеткульта литераторы - армейские, флотские и гражданские - были своими людьми. Мы выступали с речами, читали стихи, рассказы и очерки. В большинстве случаев нас передавали прямо в эфир, иногда записывали. Магнитофонов тогда еще не было и запись велась на восковые диски, недалеко ушедшие от валиков эдисоновского фонографа. Фонограмма получалась достаточно четкой, но очень искажала тембр голоса, нас не узнавали, и мы сами не всегда узнавали себя. Но были два голоса, мужской и женский, которые узнавали все ленинградцы с первого произнесенного слова. Это были голоса Всеволода Вишневского и Ольги Берггольц. Оба голоса призывали к мужеству. Голос Всеволода гремел - он говорил с мужчинами, бойцами. Голос Ольги звенел как натянутая струна - она обращалась к женщинам Ленинграда, вселяя в них силу долготерпения и огонек надежды.

В моем блокадном дневничке не отмечена точная дата нашей первой встречи. Это и понятно, не такое было время, чтоб поверять дневнику свои личные впечатления, едва хватало времени и сил на самые скупые деловые записи. А между тем впечатление было сильное. Ольга была полна тогда еще смутно осознаваемым ощущением своей миссии, своего "звездного часа", и это делало ее не по-блокадному оживленной и, хотя в ту зиму об этом никто всерьез не заботился, - очень красивой. Не отмеченное в дневнике, это первое впечатление нашло косвенное отражение в написанном мной уже после войны романе, где в одной из глав возникает блокадный Радиокомитет:

"...Повсюду кипы скоросшивателей и горы газетных подшивок, среди этого разгрома два десятка мужчин и женщин заняты кто чем: паренек с падающим на лоб чубом склонился над столом и торопливо пишет, пожилая женщина с заплаканным лицом стучит на машинке, кто-то спит, укрывшись ватником, видны только вылезающие из рваных носков голые пятки, а в ногах у спящего лежит, свернувшись калачиком, девочка лет пяти и возится с куклой. Наибольшее оживление у огня. Две раскаленные докрасна времянки установлены посередине зала, здесь кипятят воду и разогревают еду. Худенькая девушка, весь костюм которой состоял из белого лифчика и стеганых армейских штанов, мыла в окоренке длинные волосы, другая - стриженая блондинка - читала сидящим вокруг нее женщинам стихи, вероятно свои. Она слегка грассировала, лицо у нее было задорное и страдальческое".

Конечно, это Ольга, только увиденная глазами моего героя, лейтенанта-подводника, случайно оказавшегося в этом странном мире, прекрасно изображенном ею самой в поэме "Твой путь":

Здесь, как в бреду, все было смещено:

здесь умирали, стряпали и ели,

а те, кто мог еще вставать с помелей,

пораньше утром, растемнив окно,

в кружок усевшись, - перьями скрипели.

Отсюда передачи шли на город

стихи и сводки, и о хлебе весть.

Во время войны отношения складываются быстро, а этикет упрощается. Нас никто не представлял, мы заговорили сами и через полчаса разговаривали так, как будто знали друг друга с детства. Нас многое сближало - и общие друзья в Москве, и комсомольское прошлое - мы были сверстниками, выходцами из интеллигентных семей, для которых завод (для нее "Электросила", для меня "Красный пролетарий") стал второй школой, во многом определившей дальнейший жизненный путь. Мы подружились сразу, как бывает только в молодости или на войне, и сегодня, просматривая свой блокадный дневник, я вижу, что почти каждое увольнение в город - из Кронштадта или со стоящего на Неве корабля означало встречу с Ольгой, на Радио или у нее дома. Ольга жила тогда на улице Рубинштейна, невдалеке от Невского проспекта и Московского вокзала, в доме, ничем не примечательном, кроме надписи крупными буквами - суриком по беленому фасаду: "Береги дом: сохраняя его, ты сохраняешь социалистическую собственность!" В годы блокады мы относились к этой прописи с юмором: уважение к социалистической собственности было не единственной причиной, по которой нам хотелось, чтоб дом уцелел.

Ольга была общительна и гостеприимна. И в голодное время и позже, когда пришел достаток, она любила угощать. В блокаду - при свете коптилки, а после войны, когда на Невском уже зажглись электрические фонари, - при свечах, их таинственный свет нравился Ольге, он напоминал ей то прекрасное и трагическое время, когда она впервые ощутила свою покоряющую силу. Страшное время, но "блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые...", блокада Ленинграда на всю жизнь осталась для Ольги незаживающей раной и источником поэтического вдохновения. На всю жизнь сохранила Ольга ощущение блокадного братства; люди, которых она узнала и полюбила в военные годы, навсегда становились для нее родными душами. Застолье в доме на улице Рубинштейна никогда не было пустой болтовней, говорили о жизни и о литературе, бывало весело, и все-таки, вспоминая наши встречи, я не могу отделаться от укоров совести, не думать о том, как мы, друзья, нежно любившие Ольгу, мало ее берегли, как скоро мы привыкли к тому, что Оля - "свой парень", и забывали, что она все-таки женщина, притом многое пережившая, с незалеченными травмами, с необыкновенно тонкой, легко возбудимой нервной организацией, и плохо понимали, что, не уступая нам в лихости, Ольга заметно отличается от нас, в большинстве своем здоровенных мужиков, своей незащищенностью. Ольга ни в чем не знала удержу и беречь себя не умела. Ох, сколько раз я впоследствии убеждался, что талант - качество не только драгоценное, но и опасное для его обладателя.