Ольга. Запретный дневник.

солдат уставший,

                                 муж,

                                               дитя мое…

Три выстрела — три грохота подряд.

Поблизости… Пока не в наш квадрат…

…А рядом, в изголовье надо мною,

охапка веток, полная весною, —

ты с фронта, из Рыбацкого, принес…

Как пахнут листья, господи, — до слез!

Так ты вернулась, встала в изголовье,

о молодость… твой запах узнаю.

Сплети ж с моей сегодняшней любовью

всю чистоту и трепетность твою,

верни мне всё…

                             Свистит. Опять фугас!

Сюда идет… Враг обнаружил нас,

засек,

             нашел,

                            сюда кладет снаряды,

невидимый,

                       нацелился в упор

откуда-то из гатчинского сада,

от царскосельских дремлющих озер, —

сюда идет…

                     В ночной молочной дымке

я узнаю, безносый невидимка,

тебя.

            Ты приходил ко мне зимой.

Свистишь?

                         Свисти.

                                        Я принимаю бой.

Ты утопить хотел меня в отеке.

Ты до костей обтягивал мне щеки.

Ты мне глаза мои вдавил в глазницы,

ты зубы мне расшатывал во рту,

ты гнал меня в подвалы,

                                               в темноту,

под свод психиатрической больницы…

Но меж развалин горестных и дымных,

в ожогах вся,

                           в рубцах, в крови, в золе,

я поднялась,

                          как все, — неистребима,

с неистребимой верностью Земле,

и здесь, под этой обреченной крышей,

нашла возлюбленного своего.

Он рядом спит.

                          Он жив.

                                         Он мирно дышит.

Я ни за что не разбужу его.

Что может враг? Разрушить и убить.

И только-то?

                         А я могу любить,

а мне не счесть души моей богатства,

а я затем хочу и буду жить,

чтоб всю ее,

                         как дань людскому братству,

на жертвенник всемирный положить.

Грозишь?

                    Грози.

Свисти со всех сторон.

Мы победили.

                         Ты приговорен.

Обстрел затих.

Зарею полон город,

сменяются усталые дозоры,

на улицах пустынно и светло.

Сметают в кучи дворники стекло,

и неустанным эхом повторен

щемящий, тонкий, шаркающий звон,

и радуги бегут по тротуарам

в стеклянных брызгах.

В городе весна,

разбитым камнем пахнет и пожаром,

в гранитный берег плещется волна,

как сотни лет плескалась. Тишина.

…О девочка с вершины Мамисона,

что знала ты о счастии?

                                              Оно

неласково,

                     сурово и бессонно

и с гибелью порой сопряжено.

Пред ним ничто — веселье.

                                               Радость — прах.

Пред ним бессилен враг,

                                             и тлен,

                                                           и страх.

Оно несет на крыльях лебединых

к таким неугасающим вершинам,

к столь одиноким, нежным и нагим,

что боги позавидовали б им.

Я счастлива.

                      И всё яснее мне,

что я всегда жила для этих дней,

для этого жестокого расцвета.

И гордости своей не утаю,

что рядовым вошла

                                      в судьбу твою,

мой город,

                  в званье твоего поэта.

Не ты ли сам зимой библейски грозной

меня к траншеям братским подозвал

и, весь окостеневший и бесслезный,

своих детей оплакать приказал.

И там, где памятников ты не ставил,

где счесть не мог,

                               где никого не славил,

где снег лежал,

                          от зарев розоватый,

где выгрызал траншеи экскаватор

и динамит на помощь нам, без силы,

пришел,

                  чтоб землю вздыбить под могилы,

там я приказ твой гордый выполняла…

Неся избранье трудное свое,

из недр души

                       я стих свой выдирала,

не пощадив живую ткань ее…

И ясно мне судьбы моей веленье:

своим стихом на много лет вперед

я к твоему пригвождена виденью,

я вмерзла

                          в твой неповторимый лед.

…А тот,

                над кем светло и неустанно

мне горевать, печалиться, жалеть,

кого прославлю славой безымянной —

немою славой, высшей на земле, —

ты слит со всем, что больше жизни было —

мечта,

          душа,

                     отчизна,

                                     бытие, —

и для меня везде твоя могила

и всюду — воскресение твое.

Твердит об этом

                            трубный глас Москвы,

когда она,

                     колебля своды ночи,

как равных — славит павших и живых

и Смерти — смертный приговор пророчит.

Апрель 1945

"Так вот она какая. Вот какой…"

…Так вот она какая. Вот какой

мой город, воскресающий весной.

Трава — зеленая. А неба купол

не черный и не серо-голубой.

Какой же я бесцветный мир нащупал

незрячею, неверною рукой.

Прозревший недоверчив: он испуган,

он так обжился в сумраке своем.

Он опознать не сразу может друга,

того, что был его поводырем.

Он быстро утомляется на пире

цветов и света, правды и щедрот.

Он долго одиночествует в мире

и всё на ощупь пробует вперед…

1945

"О да — простые, бедные слова…"

…О да — простые, бедные слова

мы точно в первый раз произносили,

мы говорили: солнце, свет, трава,

как произносят: жизнь, любовь и сила.

А помнишь ли, как с города ледник

сдирали мы, четырежды проклятый,

как бил в панель ногой один старик

и всё кричал: «Асфальт, асфальт, ребята!..»

Так, милый берег видя с корабля,

кричали в старину: «Земля, земля!..»

1945

СТИХИ О СЕБЕ

…И вот в послевоенной тишине

к себе прислушалась наедине.

…………………………………

Какое сердце стало у меня,

сама не знаю — лучше или хуже:

не отогреть у мирного огня,

не остудить на самой лютой стуже.

И в черный час зажженные войною

затем, чтобы не гаснуть, не стихать,

неженские созвездья надо мною,

неженский ямб в черствеющих стихах…

…И даже тем, кто всё хотел бы сгладить

в зеркальной, робкой памяти людей,

не дам забыть, как падал ленинградец

на желтый снег пустынных площадей.

И как стволы, поднявшиеся рядом,

сплетают корни в душной глубине

и слили кроны в чистой вышине,

даря прохожим мощную прохладу, —

так скорбь и счастие живут во мне —

единым корнем — в муке Ленинграда,

единой кроною — в грядущем дне.

И всё неукротимей год от года

к неистовству зенита своего

растет свобода сердца моего —

единственная на земле свобода.

1945

"Я никогда не напишу такого…"

Я никогда не напишу такого.

В той потрясенной, вещей немоте

ко мне тогда само являлось слово

в нагой и неподкупной чистоте.

Уже готов позорить нашу славу,

уже готов на мертвых клеветать

герой прописки

                           и стандартных справок…

Но на асфальте нашем —

                                            след кровавый,

не вышаркать его, не затоптать…

1946